Нумерация с хвоста. Путеводитель по русской литературе

В «Щукинске», при всей его запредельной тривиальности, несомненно, есть какое-то если не второе дно, то смутно знакомый фон, легко вычленяемый набор известных событий: смерть, воскресение, крещение, сретение, непорочное зачатие. Упоминание о появлении «Щукинской Богоматери» выглядит провинциальным курьезом; однако именно такие города и такие люди становятся историческими прототипами персонажей священных книг, именно на таком фундаменте по прошествии времени созидается священная история: эпизоды тасуются, одни выкидываются, другие акцентируются, заводская труба превращается в колокольню, обитателям подрисовывают нимбы – и из Щукинска получается Иерусалим. Это называется «увековечение ошибки»; но первым эту ошибку – создать неверную копию реальности, описать обычное место так, как будто оно не такое, как все, – должен сделать некто обладающий большим воображением и чутьем, чем его современники. Щукинск увидела Елена Некрасова, 1964 года рождения, художник, режиссер и писатель. Первый ее роман, «Гиль-гуль», издали пару лет назад – и тут же забыли. «Щукинску» повезло больше: был один шанс из шести, что 3 декабря 2008 года она получит за него Букеровскую премию – роман попал в шорт-лист; однако хотя этого не произошло, призрак романа наверняка долго еще будет преследовать своих конкурентов – слишком живой, слишком натуральный, слишком прекрасный это текст, чтобы просто взять и умереть только из-за того, что ему не досталось каких-то масонских регалий.

Герман Садулаев «Таблетка» «Ad Marginem», Москва

«Я»-рассказчик – тридцати-с-чем-то-летний офисный служащий Максимус Семипятницкий – испытывает кризис среднего возраста, а также профессиональной и экзистенциальной самоидентичности. Внешне он спокоен и сдержан, но на самом деле чрезвычайно недоволен существующим порядком вещей; у него есть свои представления о том, как все должно быть, – и он умеет остроумно и занимательно рассказать о них. Открытый бунт ему не по карману, да и не по психологии; и пока его не достанут окончательно, он продолжит механически выполнять навязанные ему обществом обязанности, какими бы абсурдными они ни были.

«Современные» главы (сатирическое описание повседневной жизни Семипятницкого, выстроенное вокруг необычного случая с галлюциногенными таблетками) иногда перемежаются разного рода эссе на тему «Я и общество потребления» и «хазарскими» снами. Максимуса завораживает загадочное государство, ничего, кроме странного «рыбьего клея», не производившее, не то исчезнувшее, не то никогда не существовавшее, не то превратившееся в нынешнюю Россию; ему кажется, что он живет в Хазарии, что хазарский молодой человек Саат – его двойник. Почему нет? Убедительно и остроумно; могло быть гораздо хуже.

Что касается умения выстраивать сюжет, то оно не относится к сильным сторонам Г. Садулаева: Максимус работает – Максимус увольняется, Максимус в Петербурге – Максимус в Хазарии, Максимус нашел галлюциногенные таблетки – Максимус отдал таблетки, Максимус не продал душу дьяволу – Максимус продал душу; (анти)герой не развивается, он в конце точно такой же, как в начале. В общем, и параллель между таблетками и хазарским «рыбьим клеем» выглядит довольно натянутой; ну так не на ней роман держится.

При всех своих минусах, которые осознаются ретроспективно – пока читаешь, никаких претензий, – «Таблетка» – хорошая сатира: злая, задиристая, обидная, умная; к манифесту о борьбе с «корпоративным фашизмом» и прочему офисному резистансу роман не сводится. «Таблетка» держится на фигуре рассказчика, который умеет иронизировать над собой, умеет прикладывать других, умеет имитировать чужие стили, умеет хорошо воспроизводить диалоги; в общем, более-менее без разницы, о чем именно он в данный момент рассуждает, – все равно получается живо. И даже эпизоды про таблетки, про стандартный день голландского и китайского партнеров Семипятницкого, про секс с «офисной богиней» – которые в исполнении подавляющего большинства других писателей были бы блевотными – у Садулаева выглядят адекватно: мир одномерный – и персонажи одномерные, форма соответствует содержанию.

Но роман – скорее однодневка; такой материал заслуживал большего, и напрасно Садулаев поторопился с публикацией.

Иван Наумов «Обмен заложниками» «Форум», Москва

Автору тридцать семь; редкая комбинация экстраординарного воображения, языкового слуха, трезвого взгляда на вещи, навыка оригинально сжимать и паковать информацию, умения брать читателя за шкирку, перекрывать кислород – и одурманивать его переизбытком. «Обмен заложниками» – первая книга Наумова; в ней около четырехсот страниц, два десятка текстов. Дебют вряд ли станет такой классикой, как пелевинский «Синий фонарь», – «Обмен заложниками» менее reader-friendly и все-таки «слишком фантастика», – но чем черт не шутит; тут есть несколько замечательных рассказов. «Бабушка Мороз» (про асимметричный ответ переселенцев на Марс, которые поняли, что их обокрали), «Обмен заложниками» (про нарушенное перемирие между землянами и инопланетянами), «Лас-Эгас» (мм…), «Гарлем-Детройт» (детективная история про психостимуляторы будущего), «Наш закат» (про Змея Горыныча и Илью Муромца), «Сто один» (про то, как делается история), «Гип-гип» (про мягкое вторжение инопланетян), «Четвертое октября» (виртуозно выстроенное произведение про 4 октября 1993 года; герои не штурмуют «Останкино», а сидят в телецентре – именно в этот момент они испытывают только что изобретенный аппарат, который перевернет мировую науку).

Это фантастика в классическом лемовско-стругацком изводе: нетривиально разрешаемые социально-психологические задачи-парадоксы, ставящие под сомнение этические аксиомы, с акцентированно реалистичными условиями – но и с эффектными фантастическими допущениями.

Невозможно не заметить, что очень часто в сборнике повторяется один и тот же мотив: контакт с чужаками, обман, открытое вторжение или скрытая экспансия. Не надо быть психоаналитиком, чтобы заметить, что всех мастей инопланетяне ведут себя примерно так же, как американцы с русскими, обнаружить в «Обмене заложниками» переживание и метафорическое описание известной коллективной травмы – проигрыша в Третьей мировой, колонизации СССР Америкой.

Все лучшие рассказы – более-менее про одно и то же: на конкретных – остроумно вымышленных – примерах исследуется вопрос, насколько можно деформировать обычную жизнь, чтобы она осталась собой и не превратилась в нечто качественно иное; какое вторжение может выдержать человечество – чтобы остаться собой и не превратиться в еще кого-то; где проходит граница между изменением отдельных принципов устройства общества – и сохранением самого общества в его нынешней форме; до какой степени можно фальсифицировать историю, чтобы она оставалась человеческой историей.

Несмотря на то что, бывает, вымышленные существа выглядят здесь по-голливудски комично, это мрачная, в лучшем случае наполненная горькой иронией фантастика. «Ваза человеческой цивилизации» (см. рассказ «Черепки») хрупка и неустойчива, любой баланс сил, даже и обеспеченных «заложниками», в любой момент может рухнуть. Обжегшись на молоке, на воду дуют: исторический опыт показывает, что любые попытки чужих пойти на контакт следует рассматривать как проявление потенциальной агрессии; однако и изоляция тоже плохая стратегия – отсидеться в телецентре не удастся. Опасаться следует всех – своих, чужих, посредников.

Да что там своих-чужих – с автором и то следует быть поосторожней. Он выстраивает сюжет резкими, непредсказуемыми движениями, за которыми ты, как правило, не успеваешь. Далее следует нетривиальное развитие атаки – еще более сильный ход, смена регистра; и так раздраженный, полностью дезориентированный, ты вдруг ощущаешь, что тебе как будто сделали подсечку; возникает секундный шок, блэкаут, – и примерно в этот момент рассказ заканчивается. Дальше ты вынужден перечитывать рассказ сначала – «распаковывать» смысловые эллипсисы, самостоятельно восстанавливать фабулу и считывать второй ряд знаков; захватывающий, хотя и психологически не слишком комфортный опыт.

Резюме: одной рукой машем клетчатым флагом – первое место, «открытие года»; другой запускаем секундомер – когда будут куплены первые права на экранизацию.

Александр Мильштейн «Серпантин» «ОГИ», Москва

Три сюжетные линии – хотя нет, для этого романа правильнее использовать термины физики – три романных тела (которые, в свою очередь, могут сопровождаться персонажами-спутниками, «лунами»): бандит-интеллектуал Манко, кинорежиссер Доплер и его девушка Лена, невезучий инженер Линецкий и его приятель Переверзев, пишущий докторскую диссертацию по физкультуре. Место действия – Крым, берег, пограничная, обшариваемая по ночам лучом прожектора зона, с избытком света и воды, с радиацией на бывших стоянках атомных подлодок; курорт – то есть среда с особым режимом, меняющая способ движения материи, заставляющая тела сближаться по кратчайшим, «курортно-романным» траекториям; с особым, неровным пространством – чередованием гор и впадин; избыточность и дефицит материализованы и очевидны. Среда меняет героев, все они ведут себя смешно, гротескно – совершают не то сложные, символические действия, не то абсолютно бессмысленные поступки; их движения бизаррны, напоминают перемещения странных подводных существ: как будто люди превратились в скатов, медуз, мурен.