Нумерация с хвоста. Путеводитель по русской литературе

1888 год. 28-летний учитель Бакчаров, незаконнорожденный сын петербургского вельможи и англичанки-гувернантки, приезжает из Польши в Томск – в «Сибирь, бескрайний леденящий ужасающий мир», подальше от своей неудачной любви. Он и рад бы приступить к своим обязанностям – но мешают болезни, скандальные происшествия, козни недоброжелателей, чрезмерные заботы незваных друзей, сны, галлюцинации, немотивированные поступки и водевильные совпадения; он путает всех со всеми – и его самого явно принимают за кого-то еще; можно обозначить фабулу такого рода термином «миражная интрига», но проще и короче – чертовщина, причем особенного местного свойства: «А Сибирь, Дмитрий Борисович, она ведь похлеще Тибета в плане одурманивания беспечных странников. Так что, господин учитель, не расслабляйтесь и вы в ее метафизических дебрях».

На протяжении всего романа Бакчарова преследует некто Иван Александрович Человек, инфернальный «богач-иностранец», «путешественник и слагатель песен» и сиамский близнец покойного М. Бакунина – словом, демоническое существо, кто-то вроде Воланда, нечисть из варьете. Сам Бакчаров, комическим образом напоминающий гибрид Хомы Брута, Хлестакова, Передонова и булгаковского Мастера, пишет повесть из античных времен про первых христиан, и эти отрывки, пародирующие булгаковские понтий-пилатовские главы, ни к селу ни к городу вплетены в основной текст, между дуэлью, влюбленностью в губернаторскую дочку и сценой, где Бакчаров зачем-то отправляется на сходку местных марксистов. Характерный эпизод; цитата дает адекватное представление об интенсивности, кадрильности и градусе остроумия всей этой чепухи: «Дело в том (Речь идет о сосланном в Томск Бакунине. – Л. Д.), что еще в мае пятьдесят восьмого Михаил Александровч обнаружил появление у себя на виске прыщика, медленно разросшегося в полноценный и совершенно независимый третий глаз. Глаз рос, и вслед за ним появились новые нос и ухо. И многие из нас еще помнят, как потом в течение двух месяцев Бакунин начал медленно и мучительно раздваиваться наподобие сиамских близнецов».

«Когда же его близнецу удалось отпочковаться окончательно, все мы очень обрадовались тому, что Михаил Александрович выздоровел и может спокойно теперь вернуться к идеологической и революционной борьбе. Однако его двойник оказался нечестным человеком и редкостным злодеем – он запер товарища Бакунина в погребе его же дома, а сам притворился Михаилом Александровичем. Он даже стал являться на наши собрания и сеять среди нас под видом революционера мировой величины мракобесие и смуту, превратив наш народнический кружок в оккультную секту. Он заставлял нас вызывать при свечах призрак коммунизма и руководствоваться в борьбе его указаниями».

«Но и на этом безнравственные планы реакционера не иссякли. Посредством нехитрого полового слияния в законном браке мерзавцу удалось вновь обменять тело Антонисии Ксаверьевны на облик Михаила Александровича. Истинный же товарищ Бакунин оказался заточенным в облике своей возлюбленной. И это унизительное, постыдное для революционера сожительство продолжалось до самого 1861 года, когда случилось самое страшное – знаменитый идеолог народничества забеременел».

Странный выбор романного времени, странный выбор маршрута (Польша – Томск; почему именно эти две точки? Потому что Фавн – Пан – «пан» как польское обращение?), странный выбор повествовательной манеры (стилизация под беллетристику конца XIX века), и полное, похоже, отсутствие второго дна, при том, что роман – про «метафизические дебри» Сибири. Есть сведения, что перед нами лишь первая часть будущей трилогии – но правда ли это, внутри самого романа не говорится. Действительно ли конец романа – это конец и почему он именно таков? Буркин не оставляет интерпретаторам ни единой возможности ответить на вопрос: «Почему именно так?» иначе, кроме как: «Ему нравится такой тип письма, и все тут». Это очень плохой ответ – зато Буркин очень хороший, очень остроумный писатель.

Андрей Хуснутдинов «Столовая Гора» «Снежный Ком», Рига

Алма-Ата никогда не была писательской оранжереей, и тем заметнее исключение: 39-летний Андрей Хуснутдинов, сильный, нестандартный, умеющий подчинять читателя автор, с воображением, со вкусом к абсурду, очевидно осведомленный о контексте; среди добровольно отрекшихся от реализма таких единицы. Мы благополучно прошляпили четыре года назад его «Данайцев», зато в этом году «Столовая Гора» оказалась в лонг-листе Букера – и хотя на этом наступление романа захлебнулось, не заметить его было сложнее.

Начальство командирует агента Марка Аякса в городок Столовая Гора – что-то случилось с его предшественником, агентом Хассельбладом. Город расположен над рудником, где некоторое время назад добывали золото, а теперь происходит нечто странное: туда спрыгивают джамперы-самоубийцы, по улицам ездит фургон не то с живым теленком, не то с золотым тельцом, ползут слухи, что в глубине обитает страшное существо – Черный Рудокоп. Аякс быстро осознает, что ключ к исчезновению Хассельблада – сам рудник. Вариантов, что он такое на самом деле, бесконечное количество – «высохшее устье Леты», фабрика воскрешения мертвых, храм Иезекииля, древо познания, растущее внутрь земли. Инфернальная черная дыра затягивает в себя тела, деньги, информацию, свет. О свойствах этой дыры можно судить по тем деформациям объектов – физических, психических и символических, которые она вызывает; и вот с этими искажениями реальности агенту Аяксу приходится сталкиваться по много раз на дню. Дыра постепенно перемалывает и его самого – меняется его картина мира, нарушаются границы его «я», распадается личность; ближе к финалу Аякс уже не понимает, умер ли этот «я» или еще жив; уникален ли – или всего лишь один из множества сосуществующих двойников.

«Столовая Гора» имитирует стандарты романа «нуар» – одинокий сыщик в чужом городе, предоставляющем множество поводов поднять воротник и расстегнуть ширинку. Мы прекрасно знаем, как работают сюжеты в беллетристике такого рода, – только вот практически на каждой странице к обычным романным механизмам подключаются какие-то дополнительные, подрывающие реалистичность происходящего. Более-менее правдоподобная картина осыпается, и события соответствуют логике уже не реальности, а сновидения; роман очень скоро оказывается «не-тем-чем-кажется».

По правде говоря, рецензенту следовало бы начать свою аннотацию с признания «я ничего не понял»; роман, целиком состоящий из двусмысленностей, проецирующийся сразу на несколько мифологий, быстро сбивает с тебя гонор и не позволяет маршировать по себе без запинки. Это не паркетное чтение, в «Столовой Горе» вязнешь – на шкале труднопроницаемости роман находится в диапазоне между Кафкой, «Твин Пиксом» и Роб-Грийе. Можно предположить, что и сам автор вряд ли в состоянии спрямить лабиринт, редуцировать все многообразие описываемых событий до какого-то простого инварианта.

Да и на что уж такое слишком простое можно рассчитывать в романе, где, по существу, речь идет об аде? Даже во времена Данте это была сложная, глубоко эшелонированная структура; с тех пор, в силу увеличения клиентуры, наверняка наметился дефицит пространства и организация претерпела существенные изменения. Нужно быть совсем наивным, чтобы надеяться единственно на методичность как способ, позволяющий понять, как все устроено. Нет сомнений, что нынешние круги адовы переходят друг в друга по принципу спутанной ленты Мебиуса – и учитывая сложность такой стереометрии, Хуснутдинов очень неплохо справляется с ее демонстрацией.

Виктор Пелевин «П5. Прощальные песни политических пигмеев Пиндостана» «Эксмо», Москва

Общее мнение относительно «П5» сложилось к вечеру первого дня продаж: абсолютный самоповтор и – это ведь тот самый Пелевин, которого ценят за способность сказать об общеизвестном положении дел нечто принципиально новое, – провал. «Горькое разочарование», «исписался окончательно», «осечка» – разводят руками наблюдатели, снисходительно улыбаясь. Пелевин между тем никогда не давал повода говорить о себе снисходительно, и «П5» не исключение.

В книге пять вещей – про живую рублевскую кариатиду и богомола, про фокусника, про «баблонавтов», про аламутского ассасина и про гаишника-политика («ГАИ – единственная нескомпрометированная общенациональная сила, которая соборно воплощает дух нашего тороватого и своеобычного народа, не похожего на другие народы Европы. Каждый, кто видел дачу или дом сотрудника ГАИ, знает – мы умеем жить. Обещаю, что так же будет жить вся страна. Каждой русской семье – по знаку „скорость сорок километров“, хе-хе, это, конечно, была шутка, дорогие друзья»).