Нью-Йоркский марафон. Записки не по уму
Шрифт:
Так и жизнь – не больше сна: кто-то нашептал, а ресницы рук не удержал и…
Сейчас сердца пересаживают. Говорят, скоро головы пересаживать начнут. Всё пересадить можно, кроме рук.
В руках-души. Руки – их кров. Когда человек уходит из жизни, освобождая место другому, душа улетает на крыльях рук в июль. Он самый теплый, поэтому в нем души живут.
Если бы мы все вытащили камни из-за пазухи и возвели Эверест, он бы живой водой ответил.
Состою из теток: сибирячки по отцу, ленинградки по матери. Они никогда
«Как только солнышко затеплится, водичка колодезная оживает, в ведерко звонкое плескаться просится. Наберешь полнехонькое да в чугунок перельешь, а остаточками сам полакомишься. Усадишь чугунок на плиту, косточек мясных в него подкинешь, щепотью соли повеселишь, и пусть на здоровье варится. Можно возле печи душу до песен отогреть, покемарить часок-другой. А там, глядишь, сердечный луковичку запросит. Подашь, он и успокоится, пока морковочкой полакомиться не потребует, а тут очередь и до картошечки дойдет. Дух такой, аж язык пьянеет, во рту заплетается. Пора царского выхода настала. Царь варева щавель-батюшка, он свои права хорошо знает, свиту за собой ведет, яйцо вкрутую да сметанку тугую.
А на столе тарелки-кораблики да ложки-лодочки часа своего заветного дожидаются. Да глазом одним на хлебушек косятся, и от счастья предстоящего в мелкие колокольчики позванивают».
Вот такие пироги с ватрушками. Голготишьу плиты с утра до ночи, мысли всякие в голову лезут. Не мои, тех, кто рядом со мной.
Тут как-то на банкете заспорили: кто сможет с завязанными глазами и ушами определить, в каком городе находится. Повозили меня по разным городам. В общем, дал шороху, без осечки с первых секунд и Москву, и Петербург, и Самару с Нижним Новгородом угадал. До сих пор думают, нос у меня собачий, на службу зовут. А я Маяковского люблю, он-то секрет и приоткрыл – клопы в каждом городе по-своему кусаются.
Театр – занавес с тайной за ним. У нас с точностью до наоборот. Тайна на столе, за ней занавес. Кстати, почему бы театральный занавес в скатерть-самобранку не переименовать, а актеров в самобранцев?
Вернусь в квартиру и пойму, что в ней кто-то был. Те, кто с умом, не догадаются, кто и сколько раз заходил. А я знаю, у меня тридцать пять раз гостил свет.
Плисецкая любила наблюдать за лебедями. На гастролях, в любой стране, находила возможность посетить пруд, озеро. Первым заметил рыжего лебедя ее
муж и заревновал. Рыжие среди лебедей – явление редкое. Он признал руки Майи, она его кормила дольками апельсина.Однажды и слышал, и видел, как одна бабка вылезла из троллейбуса, перекрестилась на дождь, глянула на народ под зонтами и от души рявкнула: «Безбожники зонтатые».
Мысль – соло, дуэтом не думают.
У нас на душу населения со снегом порядок. Деда Мороза пора в депутаты.
Из сугробов – занозы заборов, из почты – дым печной, из плеч – незакрытой калитки плач.
Если все придут из тебя вычитать и не вычтут, значит из мечты.
Человеку дают одну попытку на опыт, вторую – на пот, и, если обе заканчиваются неудачей, возводят в ранг поэта.
Повар – это верность своему пути. Путь повара из песен, этим он и прекрасен.
Форма в России – крепость. У нас по одежке встречают.
И у поваров она есть.
Осенью переписывали. Переписались не все. Тех, кто не переписался, объявили несознательными. А кто они на самом деле? У Бёлля есть рассказ, как поставили парня у моста считать, сколько людей туда проходит, сколько обратно. А он красивых девушек в счет не брал. Может, несознательные на самом деле красивые?
Если у женщины давно не было мужчины, по походке заметно; мужчину голос выдаёт.
Не хочу говорить где, но запрет на сексуальные овощи набирает силу.
«Португальцы гордятся не только футболом, но и тем, что их партизаны побили Наполеона натри года раньше русских партизан. Если бы Денис Давыдов знал об этом, он бы наверняка стихов не написал». Из записок чемпиона мира по шахматам Алёхина. Кстати, записи эти еще не найдены.
Однажды она спросила: «Мы расстались. Как думаешь, тени наши тоже?»
Тогда не ответил. Сейчас знаю: тени любимых не меняют.
У нас в городе стоят памятники Глинке и Прокофьеву, но бывать они у нас не бывали. А вот Шостакович ездил к Елизарову, у него проблемы были с руками. Елизаров уверял, что однажды пригласили Шостаковича быть третьим и спросили: «Ты кто?»
Он честно ответил: «Композитор».
– Ладно врать, не хочешь – не говори.
Это по-нашему – по-уральски.
– У вас из несерьезных блюд есть что-нибудь, кроме селедки? – Дети ее – кильки.
К сожалению, я не Дон Жуан: больше тарелки гладил, чем женщин.
Мне приснился сон из последней ночи Колумба перед Америкой.
– Колобок, колобок, я тебя съем!
– Не ешь меня, Колумб.
– Это еще почему?
– Я земля твоя.
Туда, где стадо, или туда, где стыдно?