О бедном гусаре замолвите слово

– Ну и что?

– А то! – Настенька начала фантазировать. – Раннее утро, туман..

– Тумана не было!

– Не встревай! Туман… Из-за леса на рысях выскочили пять благородных всадников…

– А дальше что? – заинтересовался Бубенцов.

– Они были… в… черных костюмах и черных полумасках.

– На белых лошадях! – неожиданно подсказал Бубенцов.

– Молодец! – одобрила Настя. – Они напали на карету… схватили тебя и уволокли в поле. А там, разглядев тебя, вдруг крикнули: «О боже! Это не наш предводитель! Мы ошиблись!»

– Зачем же волокли? Раньше не могли понять, кто я?

– Так они на тебя мешок накинули, – быстро нашлась Настя.

– Ага! – оценил Бубенцов. – Так бы сразу и говорила.

– После чего они бросили тебя в густую, высокую рожь… – заключила Настя. – Ну как? Ведь натурально выходит!

– Натурально! – согласился Бубенцов. – Натурально, только вранье! Корнет ведь то же самое сказать на допросе должен, а мы с ним не сговорились… Не до того было…

В это время распахнулась дверь и в костюмерную заглянул один из актеров:

– Афанасий! Жандармы! Сюда идут!

Бубенцов инстинктивно рванулся к выходу. Настя побежала за ним.

– Папа! Надо уходить через пожарный люк!

– Дочка, лети в полк, найди Плетнева… Расскажи про то, что мы придумали. Ну, про тех, кто отбил… пять белых всадников на черных конях…

– Черных всадников на белых конях… – поправила Настя.

– Да, да… Ох, черт, самому бы не перепутать!

Весь этот разговор велся на бегу, пока Бубенцов с дочерью метались по коридорам театра. Но за каждым поворотом их встречали голубые мундиры, сторожившие все входы и выходы.

– Идем через сцену! – крикнула Настя. – Но там репетиция!

– Что репетируют? – озабоченно спросил Бубенцов.

– «Смерть Цезаря»!

– Ах, черт, не в то оделся! – воскликнул Иван Сусанин. – Ну, да где наша не пропадала!

В это время на сцене заканчивался досмотр. Подергав за усы последнего патриция и убедившись, что они настоящие, Артюхов скомандовал:

– Одевайтесь, Цицероны! Можете продолжать! – И заковылял со сцены в партер.

Полураздетые актеры и актрисы стали напяливать на себя тоги и туники, и Цицерон вяло пробубнил:

– «О всемогущий Юпитер, милость свою прояви мне! Дерзких плебеев десницей срази повсеместно…»

– «Я отомщу вам, клянусь златокудрой Венерой, – дала ему отповедь одна из упитанных гетер. – Пусть я навеки останусь бесплодной и чахлой…»

Внезапно за сценой раздался оглушительный звон колоколов. Актеры вздрогнули и оцепенели. Колокольный перезвон был явно неуместен, ибо действие пьесы происходило до возникновения христианства. Из-за кулис послышался могучий бас:

– Братья мои, дорогие плебеи и фавны! Если собрата свово вы предать не хотите, то помогите ему добежать до пожарного люка!

На сцене воцарилась жуткая пауза.

Уходивший Артюхов обернулся и с простодушным любопытством уставился на сцену.

Первым опомнился Марк Юльевич Мовзон.

– Что ж вы молчите, и ты, Цицерон, и другие? Или вам голос божественный этот неведом?

– Будем последними тварями, если ему не поможем! – включилась гетера.

Празднично ударили колокола. Под их перезвон на сцене появился, к великому изумлению римлян, бородатый мужик, в лаптях, с портретом российского императора.

Цицерон – на то он и был Цицерон – принял решение:

– Братья мои, мизансцена такая: все – на колени! Чу! Императора слышу шагов приближенье!

– Славься, сла-а-вься русский наш царь! – запел Бубенцов на известную музыку из оперы Глинки.

– Славься, сла-а-вься ты, наш государь! – дружно подхватили коленопреклоненные римляне.

Далее, что было уже совсем необязательным, мужик перекрестил язычников портретом, как иконой, и скрылся по ту сторону кулис.

– Пусть обойдут стороной его горе, беда и напасти! – велеречиво промолвил Марк Юльевич Мовзон.

– Нам бы, Марк Юльич, за это потом не пришлось отвечать бы, – пробормотал в изнеможении Цицерон, вставая с колен и вытирая холодный пот.

– Антракт!

Актеры со страхом воззрились на Артюхова.

– Патриотическая вещица, – тоном мецената одобрил Артюхов и вдруг спохватился: – А кто этот бородач? Мы ж его не проверили!

– Это не бородач! – вдруг с пафосом воскликнул Цицерон. – Это – Иван Сусанин! Народный герой! Он жизнь за царя и отечество отдал! Двести лет назад! – И погрозил Артюхову пальцем.

Не привыкший к угрозам со стороны штатских, жандарм смущенно забормотал:

– А я чего? Я ничего! Отдал – и отдал… Молодец!

Из-за кулис счастливая Настенька жестами благодарила своих коллег.

Внезапно распахнулась дверь, ведущая из фойе, и в зал вбежал филер в гороховом пальто. Его лицо светилось торжествующей улыбкой.

– Господин Артюхов, – закричал он, – я его поймал!

– Бубенцова?

– Какого Бубенцова? – отмахнулся филер. – Лучше! Можете меня поздравить. Я поймал того проклятого мужика, который продал мне птичку…

– Какую птичку?

– Неблагонадежную. Помните, она выкрикивала такое, что я не решаюсь повторить… Он побежал, я – засвистел. Вон его ведут!

На этих словах два жандарма ввели в зал упирающегося Ивана Сусанина.

– Ошибка, братцы, ошибка произошла! – напирая на «о», по-вологодски говорил Бубенцов.

– «Ошибка»? – зашелся филер. – Я твою бороду из тысячи узнаю…

Актеры замерли. Настя выбежала на сцену.

– Ты мне жизнь поломал! – продолжал кричать агент. – Я из-за тебя ищейкой стал, не в театре будет сказано. И ты еще за того попугая целковый содрал, глаза твои бесстыжие!

Артюхов злорадно разглядывал бородача.

– Сусанин, говоришь? – Он протянул руку и дернул мужика за бороду.

– Ой! – вздрогнул филер, увидев лицо Бубенцова. – Это не он!

– Это – он! – улыбнулся Артюхов. – Здравствуй, Афанасий, здравствуй, голубчик!

Полковник Покровский в сопровождении господина Мерзляева шел по двору казармы. Гусарский полк жил своей обыденной жизнью: рядовые чистили коней, цирюльники прямо на улице брили гусарские физиономии, точильщик разбрасывал искры, заостряя вороненые клинки, повар в громадном котле помешивал поварешкой.