О боли

Мы подходим к месту, где вчера лежал камень. Я рассказываю деду: какой он был, где лежал. И деда предлагает мне его поискать. Я соглашаюсь. Мы ищем: шарим по всем кустам, осматриваем ближайшие окрестности леса – нет нигде камня. Возвращаемся на место, где лежал камень, и садимся на землю. Деду Сергею под задницу попадает какой-то камушек, он его достает и кричит мне:

– Нашел! Сынок, нашел пропажу!

Я удивленно смотрю на деда и говорю:

– Это же маленький, дедуля, а тот был большой!

И тут до меня доходит, что деда Сергей снова меня дурачит. А я, как дурак, столько времени плясал под его дудку в поисках огромного камня под травками, под всякими кустиками, в лесу! Я увидел, как я это делал, и почувствовал себя полным идиотом. И как заржу! Как мерин!

– Вот именно – мерин! – читает мои мысли деда Сергей и разваливается на земле.

Я разваливаюсь рядышком с ним и уже спокойно говорю ему:

– Дедуля, и все же, куда делся тот большой камень? Неужели я сошел с ума?

– Не знаю, как ты, а я себя чудесно чувствую. Ты вчера так развернул мир, что мы его еле свернули. Вот это я знаю, а про камень… не знаю.

– Дедуля, ты мне зубы не заговаривай.

– Ну, тогда спроси у бабы Василисы. Она тебе скажет. Ничего не утаит.

Тут как раз идет баба Василиса, и я ей сразу подкидываю вопрос:

– Баба Василиса, ты у нас единственный серьезный человек остался – объясни, пожалуйста, куда делся камень?

– А вы что, еще не нашли его?

– Нет, – отвечаю я, удивленно глядя на бабулю. А сам чувствую, что что-то не так. Что-то здесь нечисто! Все возвращается на круги своя, а бабуля продолжает в том же духе:

– Ну, расскажи мне о нем, да вместе его поищем.

Я по новой до самых мелочей рассказываю бабуле о камне, даже вновь ощущаю, какой он наощупь. А старики удивленно переглядываются, осматривают меня с ног до головы пронзительными сверкающими глазами, и баба Василиса говорит:

– Сынок, забудь про камень. Ладно?

– Как забудь?! Что ты хочешь этим сказать?! Что я сошел с ума?!

– Нет, ничего такого я не хочу сказать. Просто сейчас мы не сможем тебе это объяснить. Чуть позже ты сам увидишь, а сейчас наслаждайся жизнью.

И сама укладывается рядом с нами… В этот день ни о чем серьезном мы больше уже не говорим. Шутим, занимаемся огородом да сил набираемся.

Как бабуля деда правила

На следующее утро я просыпаюсь рано. Баба Василиса как всегда уже на ногах: топит печь да пироги печет. Дед на печи свои кости греет. Я встаю, помогаю накормить скотину да выгнать корову в стадо. Вернулся и мы завтракаем, баба Василиса выходит во двор, а я – за ней.

– Бабуля, бабуля, подожди меня, пожалуйста! – кричу я ей вослед.

Бабуля останавливается в сенцах, я подбегаю к ней и спрашиваю:

– Слушай, мы сегодня продолжим позавчерашний разговор?

– Продолжим, продолжим, вот только деду спину поправлю, – говорит и быстро идет в огород. С огорода возвращается с крапивой и кричит деду:

– Дед, снимай штаны! Ложись на лавку, сейчас пороть стану.

Дед неохотно, еле шевелясь, слезает с печи, снимает рубаху, приспускает штаны и ложится на живот, приговаривая:

– Вольному – воля, а смертному – смерть.

– Ты поговори еще, поговори, – говорит бабуля и садится рядом на табуретку. Она гладит деду спину, словно примеряясь, куда хлестать крапивой. Потом промывает крапиву холодной ключевой водой. Немного разминает спину деда и начинает отхаживать деда по спине крапивой. Да так хлещет, что от крапивы аж ничего не остается! Даже маленького стебелька! А затем сама вся в слезах выбегает на улицу…

А деда – не слыхать. Я подхожу к нему на цыпочках, заглядываю ему в лицо: дед моргает, значит, еще жив. У меня сразу отлегло – значит, не убила. Шепчу ему на ушко:

– За что она тебя так?

– Да… приревновала вчера к соседке Матрене. Проснулась – а я с ней в обнимку лежу, вот и все. А у этой бабки-то ни жопы, ни титек – че ревновать? Не знаю. А попробуй-ка объясни это бабе – и тебе попадет.

Бабуля возвращается с улицы, в руках у нее три пчелы. Тут же у меня мысль промелькнула: на каждого из нас – по одной. Вот только себе для чего? Наверное, чтобы нам не обидно было…

Она подсаживается к деду. «Ну, точно, – думаю, – вот с деда начала, собой закончит». Бабуля гладит ему спину, находит точку побольней и садит туда пчелу. Вот живодерка! Пчела выпускает свое жало, и бабуля убирает ее на подоконник.

Смотрю дальше: снова гладит. Я думал, у бабули совесть проснулась и она остановится, перестанет издеваться над дедом, а она находит у деда еще одно больное место на спине и садит туда вторую пчелу. Тут я вконец не выдерживаю! Подбегаю к деду, заглядываю ему в лицо: живой ли? дышит ли? А то ведь эта живодерка и до смерти зажалить может. Чистый изверг! Но сам ей пока ничего сказать не смею: у нее ведь еще одна пчела осталась… А ей все ни почем! Опять гладит спину, ищет место для пчелы. У меня крадется мысль: как только она пчелу посадит на деда, да та свое жало выпустит – все ей выскажу!!!

Тут дед не выдерживает – как рассмеется! Да до слез! Что от смеха аж на пол падает, не получив очередного пчелиного укола. Баба Василиса тоже хохочет – за живот держится, ничего сказать не может. Только когда пчела от бабулиного смеха саму ее ужалила в руку, живодерка останавливается:

– Ну, клоун, тебе только на арене цирка выступать, а не здесь торчать – каждого живого своим смехом изведешь!

Дед встает со скамьи как заново родившийся. Мы садимся за стол, и баба Василиса наконец-то объясняет, что здесь на самом деле происходило:

– Сынок. Крапива вытянула из деда физическую боль, которая вчера схватила его. И оживила мертвую плоть. Осталось только три небольших участка, которые необходимо было разбить пчелиным ядом. Пчелиный яд имеет свойство большие сгустки боли разбивать на мелкие. После этого очень легко можно эту боль выговорить и изгнать из себя без остатка. Это ясно?

– Да. Но можно было мне сразу объяснить, что к чему, и все?! Я бы не мешал.

– Да, но ты и сейчас нам не мешаешь, только себя изводишь, – говорит баба Василиса сквозь смех. – Да так изводишь, что и нас не оставляешь равнодушными: мы не выдержали и засмеялись. Мы хотели тебе потом объяснить, когда закончим. Но твои мысли бегут впереди тебя. На что ты способен – нарочно и не придумаешь. Так что давай договоримся, что ты сидишь и молчишь, а я закончу делать ладку деду. Добро?