О бывшем купце Хропове

Хропов затаил злость.

На следующее же утро, взяв палку, он пошел, встревоженный, по улицам, останавливая встречных и заходя в дома.

– Слыхали?

– Что? Как будто бы ничего не слыхали. Нет, слышали, Антон Антоныч... Начальник милиции обрезал своей собаке хвост... говорит - французская порода.

– Да нет, не то...

– А что же такое, Антон Антоныч?

Хропов осторожно приподымал палку и шептал на ухо:

– Мокин...

– Не слышу!

– Он... шу-шу-шу... шу-шу-шу-шу... Он... шу-шу-шу... Он... шу-шу...

Тут оба оглядывались по сторонам и переходили на такой шепот, что даже сами плохо слышали друг друга.

– Не может быть, Антон Антоныч.

– Я вам говорю...

– Не может быть... Он же лики мажет в церкви.

– Совершенно правильно, мажет... Он такое всем намажет... И намажет так... И мы такие выйдем измазанные. Ну, наше дело маленькое, я тороплюсь... Я вот тут себе собачку подыскиваю.

Вечером донесли об этом Мокину. Он был уже пьян, кинул бутылку и крикнул:

– Пусть ждет трубы твой Хропов!

Никто не удивился. Уже привыкли к тому, что художник изъяснялся туманно и что ему, как человеку искусства, вполне прилично отличаться странностями.

И только одно интересовало всех - о какой трубе заикнулся художник Мокин. Есть сигнальная труба, допустим, у стрелочников, есть просто труба - например, водопроводная, музыкальная труба тоже есть, есть выражение, многим непонятное, - "бертова" труба, бывает дымовая труба конечно, о ней мы совсем забыли, выражение есть - в трубу вылететь. Но если на это последнее намекал художник Мокин, то это был пустой намек, недостойный представителя искусства, плохо разбирающегося в текущем моменте. Нет, несомненно, здесь что-то не то... Но что именно не то, долго бились над этим посолодяне и, не добившись, бросили. Да и как было добиться такой мудреной загадки, когда жители Посолоди занимаются скотоводством и прасольством, а, как известно из "Общей истории культуры и цивилизации", подобные занятия мало способствуют развитию ума. Но все-таки мудрец нашелся, пусть не чистая кровь, пусть не прирожденец Посолоди, однако же имеющий дом и аптекарскую практику, - гражданин Сонеберг, аптекарь, с которым даже при Февральской революции случился такой казус. Соблазнился он революцией и вступил в партию социалистов-революционеров и даже выступал однажды на крестьянском митинге с такими словами:

– Правильно сказано, товарищи, что в борьбе обретешь ты право свое, а потому всю землю нам.

На что мужики, расходясь с митинга, так говорили:

– Вот сука, все о себе хлопочет, умная нация...

И, желая опередить Сонеберга, немедленно пожгли имения и произвели дележку.

Итак, когда взялся отгадывать гражданин Сонеберг, воздух был напряжен и действительно пахло в нем порохом.

Сонеберг же вопрос поставил ясно и прямо ребром.

– Что?
– сказал гражданин Сонеберг, занимающийся аптекарской практикой.
– Почему не так, почему не труба? Я уже давно говорил... Как вы не понимаете? Знаете, есть такие места, о которых очень страшно говорить, потому что это очень дальние места, и можно туда глядеть в подзорную трубу... О! Это уже есть труба! И я не завидую товарищу Хропову.

Все ахнули - и разошлись.

И обнаружилось все совершенно неожиданно. И даже, можно сказать, что никто никогда помыслить не мог. Смелость Мокина превысила границы человеческого разума, развернувшись небывалой фантасмагорией, и ослепила Посолодь настолько, что сначала все сказали только одно слово: "Ну..."

И с этим, только с одним этим словом ходили целую неделю. И при встрече с художником Мокиным каждый житель делал вежливое лицо и глазами изображал живейшую радость, будто и в самом деле видеть его доставляло жителям величайшее удовольствие.

Что же такое выкинул Мокин? Отчего проник в сердце трепет?

У левого престола посолодинской церкви художник Мокин писал картину "Страшного суда". И в Егорьев день, 27 ноября, в престоле полотняная завеса была спущена. В верхней части картины голубой ангел трубил в золотую трубу, а в нижней части, где изображались муки ада, голый грешник в непривлекательном и гнусном виде, дергаясь, лизал адскую сковороду. Читатель, конечно, догадывается, что этим грешником был Хропов Антон Антонович.

И когда Хропова подвели к картине, думали, что с ним будет удар. Затряслись на лбу синие жилки, он пошатнулся, но, ухватившись за соседей, имел еще силы сказать:

– Не ожидал, совсем не ожидал.

А после этого случая супруга Хропова, Олимпиада Ивановна, желая, может быть, смягчить тягостное впечатление, сообщила соседкам:

– Ничего страшного. Голова его, это верно, а тело совсем чужого мужчины. И не знаю даже, чье тело... Вот чье тело такое - интересно узнать...

Я ровно ничего не хочу этим сказать, у всякого, конечно, свои мысли и даже, может быть, цели, но Олимпиада Ивановна была действительно взволнована. И сам Антон Антонович, заметив это, рассердился и запретил ей посещать церковь.

Вечером сего же дня, надев картуз, отправился он к отцу Паисию. Застал его за колкой дров (вечером матушка собиралась печь оладьи). Линию свою Антон Антонович повел очень тонко.

– А может быть, отец Паисий, тут пахнет кощунством?

– Сейчас, - сказал отец Паисий, отбрасывая колун, - я только надену подрясничек...

– Не беспокойтесь, отец Паисий, оставайтесь в штатском виде, ответил Хропов, - я ведь на минуту зашел спросить, нет ли здесь беса или какой ереси.

Отец Паисий, закурив, сказал очень твердо:

– Беса нет, но в творении пребывает нечто католическое, но оно столь тонко, что, может, сего и нет.

– А нельзя сие тонкое заметить?
– ласково сказал Хропов.

Отец Паисий не любил скорых решений и потому попросил:

– Антон Антонович, дайте мне сутки на размышление.

Целую ночь думал отец Паисий, ворочаясь в кровати столь энергично, что матушка, лежавшая с ним рядом, заметила спросонья:

– Не ври... клопов я выводила вчера.

– Да отстань. Вот сосуд навязался на мою шею, - отмахнулся отец Паисий.

Отец Паисий думал так: "Ежели картину замазать, хорошо... А что будет дальше? Хропова, конечно, удовлетворишь, а дальше? А дальше христиан отгонишь... Так придет каждый полюбопытствовать, даже соседи приедут: каждому интересно посмотреть, как Хропов в виде грешника лижет сковороду, и, конечно, зайдя, свечку купит или в блюдо как-нибудь кинет, а может быть, посовестясь, вдруг нечаянно и молебен закажет. Мало ли что бывает... Нет, - решил отец Паисий, - откажу я Хропову. Откажу!"

И когда Хропов явился за ответом, отец Паисий сказал ему смиренно:

– Что поделать, Антон Антонович, ведь оно теперь святое... Ведь рассвятить его не могу, ну, - я могу помыть, почистить, лаком покрыть.

– Куда вы хватили, отец Паисий? Лаком...
– испугался Хропов.

– Да я только к слову, Антон Антонович. Я к тому веду, почтеннейший Антон Антонович, что своими средствами ничего тут не попишешь, тут придется к архиерею ехать, и еще как тому взглянется, - может быть, и до митрополита придется дойти.