О бывшем купце Хропове

Так Антон Антонович, сидя при двух дорогах на камешке, рассуждал вслух и смеялся.

В это время проезжала телега из Сябер с комсомольцами, возвращались они с конференции. И самая молодая из них, курчавенькая, с тупым носом, Сонечка Сонеберг, аптекарская дочка, увидя Антона Антоновича смеющимся и рассуждающим на разные голоса, сказала товарищам:

– Не рехнулся ли купец Хропов? Вот здорово.

И, приехав домой, рассказала о Хропове папаше.

Олимпиада Ивановна сидела дома у окошечка и плакала, когда пришел аптекарь Сонеберг.

– Что вы плачете, мадам Хропова?
– спросил он осторожно.

– Как же мне не плакать, господин Сонеберг. Все люди как люди, одна я несчастная... Вот Фимушка, например, деверя моего сестра, в Берлине живет. Чего только нет там, в этом Берлине, господин Сонеберг. И луну-парк показывают, и под землей ездят. А какие кофточки! Рисунок им не в рисунок, полоса не в полосу - прямо зарылись. Негры на каждом шагу сапоги чистят, а я у моего благоверного в Питер выпроситься не могу: сиди, говорит, на чем сидишь. И теперь еще эта история...

И вдруг снова в три ручья залилась Олимпиада Ивановна.

– Какая это история, мадам Хропова?

– Какая, господи, да эта, с картинкой. Не пьет, господин Сонеберг, и не ест.

– Не ест?
– внимательно спросил Сонеберг.

– Совсем не ест, господин Сонеберг, и не пьет совсем ничего, кидается на меня, как бешеный пес.

– Бешеный, - воскликнул Сонеберг, - это уже есть!

– Совершенно бешеный, господин Сонеберг. Совершенно. Сегодня даже кинул в меня ложкой.

– О!
– перебил ее Сонеберг.
– Я так и думал. Это уже есть. Знаете что, мадам. Заприте скорей все ложки и спрячьте туда, пожалуйста, все ножики. Я, как практикующий на правах врача, советую вам. Больше ничего я не могу пока сказать. До свиданья, мадам Хропова.

– Да что же вы так скоро? Да что ж вы думаете, Иосиф Иосевич? испугалась Хропова.

– Медицина, - гордо ответил Сонеберг, - ничего не думает, мадам Хропова. Она анализирует и ставит диагноз.

– Ах, господи! Да вы бы хоть чаю остались попить...
– заметалась в страхе Олимпиада Ивановна.

– Нет, благодарю вас, я спешу. Мне телочку предлагают, все же надо посмотреть...

– Подождите одну минуточку, господин Сонеберг, - попросила Олимпиада Ивановна и, отобрав в соседней комнате серебро, вынесла гонорар Сонебергу бумажными деньгами.

– Простите, господин Сонеберг, - сказала она ему.

– Ах, зачем же такое беспокойство. Мерси, не стоит...

И, положив комочек бумаги в жилетный карман, вышел он из комнаты с достоинством, вежливо улыбнувшись на прощание Олимпиаде Ивановне.

– Главное, не волнуйтесь, можно еще вечерком заглянуть.

Только что успел уйти Сонеберг, как вернулся Хропов. Вынул из кармана банку с медом и поставил перед Олимпиадой Ивановной.

– Кушай, Олимпиада Ивановна, свеженького, центробежного, сейчас в лабазе взял.

– Спасибо, Антон Антонович. Где это вы так долго гуляли?

– В поле гулял, Липушка... в поле чудесный воздух, очень прочищает ум. А попу Паисию не верю я, Липушка, вот убей меня на этом самом месте, совсем не верую такому аферисту. Да что ты на меня так подозрительно смотришь? Не пьян, в своем уме и в твердой памяти.

– Может быть, вы еще хотите прогуляться?
– ласково подошла к нему Олимпиада Ивановна, думая, как бы ей без него убрать в доме эти проклятые ножики.

– Рехнулась ты, видно, матушка. Мало я гулял! Да я есть хочу, как собака. Прикажи собрать... А-ах...
– веселым смехом залился Антон Антонович...
– К Мокину заходил, к врагу. Уехал... в Сябры его, видишь, звали церковь расписывать, заказ получает. Знаменитость. А все откуда пошел, спрашивается... С меня пошел, с моей легкой руки... вылезает в люди.

– А ты бы погулял, Антон Антонович. Я бы пока собрала.

– Да отстань ты со своим гуляньем. Вот гвоздь. Есть я хочу. Что там у тебя есть, давай.

"Как же быть с ножиками?" - думает Олимпиада. Ивановна.

– Каша только есть, Антон Антонович.

– Не хочу каши, мясного давай.

– Нет мясного, кот съел, Антон Антонович.

– Как - кот? Да побойся ты бога, Олимпиада Ивановна, ты же целый окорок к обеду подала.

– Вот... так и вышло... не стали вы кушать, ложкой бросили и ушли, а он нарочно, наверно, и слопал.

– Да как же это может кот нарочно?.. Где же это видано, чтобы простому коту целый окорок слопать? Нет, матушка Олимпиада Ивановна, ты, кажется, и впрямь рехнулась. И верно, придется мне в аптеку пойти.

– И верно, пошли бы сами полечились. Сказали бы отцу Паисию, чтобы он хлопотал...

– Стой, твоему отцу я не верю... Вот он сутки ждет, размышляет, а я сговорюсь с Мокиным, а ему - дулю, пущай кушает.

– ...А мы бы, дорогой Антон Антонович, поехали бы в Питер потом, проветрились бы, полечились...

– Да от чего мне лечиться?

– Ну, я хочу развлечение иметь. Не собака я, Антон Антонович. Собаку, и ту гулять водят.

– Пожалуйста, гуляй, сколько в душу влезет. Я, кажется, тебя не неволю.

– Антон Антонович, миленький, дорогушенька, уедем отсюда, из этого проклятого города, проветримся...

– Ну... Ну, что такое тебе требуется проветривать? Что, у тебя сырость развелась?

– Посмотрим, что есть там такое, в Питере, какие новые фасоны носят, походим по улице...

– Ну, заладила... Здесь тебе улицы мало.

– ...По проспекту хочется. Ну, Антошенька, вспомни...

И Олимпиада Ивановна горячо обняла Антона Антоновича.

– Ишь ты, ишь ты... Ну, кошка... У-у, какая кошка. Ну, есть-то мне прикажи подать: в животе урчит, как паровая машина.

– А поедешь в Питер?

– Пристала... Не поеду в Питер. Не поеду.

– Ах, не поедете?

– Не поеду.

– Решительно не поедете?

– Решительно не поеду. Прямо черт.

– Ну, ладно, запомните мои слова... Лушка, давай мясного Антону Антоновичу...

– А кот?..
– в удивлении спросил Антон Антонович.

– Ни при чем тут кот... Вам запрещено мясное. А теперь кушайте, если охота...

Но Антон Антонович так проголодался, что не хотелось ему расспрашивать. Попросил себе горчицы. А тем временем Олимпиада Ивановна, что-то сообразив, потихонечку вышла из дому - будто в прогулку.

– Ножик вам сейчас дадут, Антон Антонович, - крикнула ему в окошко. Сама же скромненько, выбирая места посуше, пошла прямо, разнюхивая жительство художника Мокина.