О чем смеется Персефона

Заводской привратник оказался словоохотливым, долго брюзжал про безденежье, войну и гнилое начальство, а под конец смилостивился и сообщил, что Степан Чумков трудился не здесь, а в корпусе за Рогожской заставой. Каурая повезла их дальше, Яков Александрович не выспрашивал, как и что у них приключилось, как так вышло, что маленькую баронессу приходилось искать по бесконечным и бездонным сусекам Москвы. Он предпочитал разглагольствовать про политику:

– Вы же видите, дражайшая баронесса, куда катится наша российская телега. Ну провозгласили они Российскую республику, ну и что? Это же просто сотрясание городского воздуха, пустой пиф-паф. Сейчас речи не идет о реставрации самодержавия, так к чему радоваться республике?

– Ах, меня от этих слов тошнит и голова непрестанно болит. Я ничего не понимаю, – призналась Осинская.

– А чего тут понимать? Подмена фактов. Надобно сочинять эту самую республику, а они все радуются отречению императора. А строить непросто – ломать гораздо легче. У нас начисто отсутствует культура компромисса, напротив, господа многочисленные революционеры культивируют «этику конфликта». Уже, почитай, полста лет нас приучают аплодировать насилию к политическим противникам. А ведь политика – это искусство доводов и обоюдной выгоды. Наша немощная власть разгоняет бунтарей армией, а революционеры резонно отвечают на это кровопролитиями. Это вместо того, чтобы сесть и договориться.

– О чем же можно договориться?

– Любезнейшая моя Аполлинария Модестовна! Договориться можно обо всем, имелось бы желание. Вы не замечали, часом, что любая война заканчивается переговорами? Так почему бы не перейти к ним сразу, пропустив пальбу и гробы? Ведь мутузить друг друга можно долго, а договориться надо всего единожды.

– И что же делать?

– Нам с вами – ничего. Только искать иных мест, потеплее и поспокойнее. Вы дама, я старик, нам драться не пристало. Вы сидите в Москве, отсюда не все видно. По России-матушке гуляют злобные дезертиры, сельские погромы, пьяные куролесицы. Одни желают залезть на хребет могучему народному гневу и пробраться во власть, другие тянут к той же власти руки, чтобы навести мало-мальский порядок. Но все уже необратимо, дни Временного правительства сочтены.

– А что же дворяне? – Осинская не сочувствовала Временному правительству, но о чем-то же следовало поддерживать беседу в дороге.

По разумению Якова Александровича выходило, что русское дворянство – слабый, жидкий остаток киселя. Баронесса с ним не соглашалась, но молчала. Из всей его лекции она вынесла единственную мораль: компромисс – это славно, драка – это отвратительно.

На улицах встречалось много мужчин и мало женщин, лица сосредоточенные, но не дикие, вполне человеческие. Улицы, правда, давно не метены, но на то и осень, дворникам не управиться с опадающими с ее юбки заплатками. За Рогожской заставой Чумкова тоже не обнаружили, зато разведали, где искать его дом. Пришлось снова возвращаться к Яузе, плутать по закоулкам, стучаться в глухие ворота и ставни. Наконец им открыла справная рыжуха, представившаяся сестрой того самого Степана. Аполлинария Модестовна вытащила лорнет, чтобы поразглядывать ее толково и придирчиво, но спутник невежливо дернул за рукав, приказывая убрать подальше светский снобизм.

– Степы нет, а я Настя, можете мне все сказать. – Рыжая глядела бесстыдно, лупила глаза – зеленющее ведьмовское зелье.

– Мы разыскиваем Тамилу Ипполитовну Осинскую. У нас имеются основания полагать, что вашему братцу известно ее местонахождение.

– А, Милочку! Она дома. Минуту! – Настя умчалась как малолетняя стрекоза, хотя на вид уже разменяла третий десяток, да к тому же во дворе сохли пеленки и крошечные штанишки, что предполагало в ней молодую мать.

Аполлинарию Модестовну резанула ласковенькая, совсем домашняя и смирная «Милочка» – так раньше не называли ее дочь, ее маленькую мадемуазель. Что-то в этом новом имени гнездилось провокационно-интимное, только для тех, кто из одной колыбельки. Баронесса стояла рядом с Яковом Александровичем в калитке, стесняясь пройти вглубь. Они разглядывали внутреннее убранство палисадника, крепкое, хоть и простое крыльцо, приветливую лавочку под охраной шиповника, посыпанный речным песком проход между цветником и грядкой. Все чистенькое, самобытное, безыскусное и оттого очаровательное. На крыльцо вышла Тамила, светлая и тонкая, совершенно беспечальная.

– Мадам, мсье, не стоило беспокоиться. – Она вежливо опустила глаза, но Аполлинария Модестовна успела заметить в них нерядовое, недетское сияние.

Так смотрели только очень счастливые женщины. Взрослая жизнь брызнула в лицо ее дочери азартом, какой-то непривычной удалью, приподняла и заточила скулы, подкрасила призывной порочностью рот и стерла наивность, округлость, обычность. Новая Тамила была яростно хороша. Неужели уже?.. Иначе с чего бы ей так расцвести? Мать придирчиво оглядела фигуру под клетчатым платьем, мельком заметив, что наряд новый, неистасканный и дочери очень к лицу его простая бежево-лазурная палитра. Похудела, постройнела, талия гибкая, призывная, грудь вольно, смело смотрела вперед. Скромные девочки так не придерживали юбок, не отвечали заблудшему ветерку переливами оборок на вороте, дыханием локонов. Точно! Мать в таких делах не провести: перед ней молодая женщина, отведавшая запретного, уже знакомая со всеми… всем, с чем не следовало. Ее скандальная дурочка уже распорядилась своим сокровищем! И как?! Без венца, без благословения! Позор! Дурновкусие и окончательный воспитательный провал. Нет, это не про нее и не про ее резвого котенка, не про выпестованный ее собственной скорлупой ядреный орешек, это слова не из ее песенки. Надлежит все срочно вернуть назад, поместить под колпак домашнего присмотра и родительской заботы.

– Как это не стоило, мадемуазель? – Баронесса побелела лицом, зашипела, пальцы теребили батистовый платочек. – Я поседела и ссохлась, вас дожидаючись! Извольте собирать свои вещи и немедленно поедемте домой.

Дочь посмотрела на нее со скучной улыбкой, как на дежурную сороку:

– Позвольте, мне не хочется. Я, знаете ли, обручена, скоро венчание.

– Как?! Без благословения? Да как вы посмели?

– А что тут такого? Я все равно не чаю его получить.

– Погодите, Тамила Ипполитовна, душа моя, – вкрадчиво пробрался в беседу Яков Александрович. – Не думаете ли вы, что лучше поехать домой и там все обсудить за чашкой чая? К вашему сведению, матушка ваша была сильно нездорова, она упала, расшиблась, не вставала с постели, едва выжила. Думаю, ей не помешает уход.

– Да, – перебила его старшая Осинская; пила проснулась и радостно вгрызлась в макушку. – Я едва не умерла, а вы даже не поинтересовались.

– Простите, мадам, я не знала. Вы не сообщали.

– Позвольте поинтересоваться, каким таким образом я имела возможность сообщить?

– Да полно, оставьте притворство. Вы прекрасно осведомлены, что мой Степан приятельствует с молодым господином Брандтом. Вам не пришлось бы утруждаться, пожелай вы открыть всем…

– Да как вы можете?! – Аполлинария Модестовна едва не задохнулась от гнева. – Андрей Эммануилович потерялся, и все его приятели… Госпожа Брандт в отчаянии.

– Погодите, мои драгоценные. – Яков Александрович покрутил седой бакенбард и взял разговор под уздцы. – Мы не о том говорим. Сейчас времена неспокойные, не лучше ли переждать их в благополучном месте?

– Это где? – Тамила взглянула на него с любопытством. – В квартире госпожи баронессы? – Она выделила интонацией принадлежность жилья: не наше, а только ее, Аполлинарии Модестовны. Та ведь сама так сказала. – И кто же нас обережет? А здесь со мной Степан и Настасьин супруг Архип Прокофьич. Мы в безопасности. Все равно скоро под венец, так что придется переезжать. Что уж… – Она развела руками, и баронесса увидела на ладони дочери бордовую мозоль.

– Тамилушка, душа моя, вы совершенно правы, но не лучше ли нам обсудить все в гостиной вашей матушки? – Яков Александрович стелился мягкой луговой травой, но Аполлинария Модестовна вырастала посреди нее злобным чертополохом.

– Нет ничего хуже, чем идти под венец без родительского благословения. Мать в могилу вгоните! Прокляну!

– Вот видите. – Дочь пожала плечами. – О чем нам говорить?

– Баронесса, умоляю. – Яков Александрович едва не плакал от отчаяния. – Дайте хоть два слова сказать без брани.

– Мсье, я решительно ценю ваши старания, но мадам сама пожелала более не видеть меня под своей крышей. Поэтому прошу извинить. – Тамила взялась за край калитки.

– Гоните? – Голос старшей Осинской улетел к верхушкам визгом. Пыточная пила спустилась пониже и принялась обрабатывать затылок.

– Разве я первая начала?

– Баронесса, нам лучше удалиться, – сдался Яков Александрович, заметив в ближнем окне любопытную рыжую копну. – Кстати, Тамила Ипполитовна, к какой из партий примыкает ваш будущий супруг?