О чем смеется Персефона

Аполлинария Модестовна наконец оказалась на Швивской горке, или Швивой, или Вшивой, что больше подходило и по словесным законам, и по смыслам. Она стояла потная, озиралась по сторонам с видом победившего полководца, только вот за ее плечами не полоскались хоругви и не топталось никакой армии. Горка на самом деле не являлась таковой, не пускалась сгоряча вниз по склонам и не падала лицом в шелковую траву, а по зиме – в сдобный сугроб. Так называли высокий берег Яузы. На северо-востоке ее подпоясывала древняя дорога на Владимир, где Василий Шуйский снискал себе то ли славу, то ли проклятия, усмирив крестьян Ивана Болотникова. Юго-восток отгородила Яузская улица. На самую вершину залезла Гончарная, которую держала за руку Таганская площадь. Пару веков назад здесь стоял Петровский дворец, а теперь богачи из купцов и заводчиков тешили себя живописными видами крутобедрой реки. Москва отсюда представлялась необъятной красавицей в ожерелье из колоколен, в орнаментах дворцов, в кружеве улиц. Наперстками блестели пруды, обручами вились бесконечные каменные заборы. На шее у нее висела царская цепь Кремля с нательным крестом Василия Блаженного, рукава-речушки убегали за отворот камзола и прятались в лесных складках богатой юбки.

Баронесса полюбовалась роскошным видом, раз уж выпал случай, и отошла от широкой Яузской в сторону Вагина переулка. Она остановилась за безлошадной пролеткой, подбирая умные доводы. Сейчас пойдет и уговорит, образумит, чтобы отступился пройдоха Степан от их фамилии, не портил судьбу ни им, ни себе.

Солнце высунулось из-за колокольни и принялось немилосердно жарить, Аполлинария Модестовна оглянулась в поисках защиты или хотя бы лимонада. На противоположной стороне улицы показалась парочка: он – подвыпивший, она – в белом атласном цилиндре. Вот каковы оказались здешние монтаньяры… Занимательная композиция. Удивительно, что чистая публика все так же гуляла по бульварам, пила кофей в «Метрополе» и «Англетере», посещала театры и безудержно флиртовала. Казалось, сейчас всем не до легкомысленностей.

Она в четвертый и в пятый раз придумывала правильные слова для Степана, но непривычные к нудным занятиям мысли все время соскакивали на какой-нибудь предмет поинтереснее. Парочка миновала ее, дама с усмешкой покосилась – наверное, приняла за мещанку. Из-за угла вывернул велосипед с пацаненком в расхристанной рубашке цвета летней лужи – сизой и радостной. Едва не под колеса ему кинулась рыжая шавка, облаяла и заложила вираж в сторону запертой булочной. Баронесса сбилась с придумывания и начала вить ниточку с самого начала. Ногам надоело стоять на одном месте, и они медленно отодвинулись от Николоямской в глубь безымянного переулка, обещавшего качественную, не тронутую солнечными проплешинами тень. Она миновала неказистый дом с пузатой мансардой, прошла мимо открытого окна, где бухтели чугунными голосами сковороды и кастрюли, подобралась к длинному срубу на стыке Большого Ватина с Яузой и повернула назад в сторону Таганки. Времени оставалось немного, а ей еще додумывать, потом искать Степана, беседовать с его начальством, уламывать, умащивать приторными словами, – в общем, суеты полные короба. Ладно, нужное как-нибудь само подберется. Да баронессе вообще сподручнее бы просто добраться до Тасеньки и беседовать уже с ней, а не с ним. Из куститого пучка сорной травы выскочила кошка, напугала. Вместе с ней оформилась новая тревога: а вдруг дочь обреталась вовсе не у Чумкова? Может, сидела себе спокойно у какой-нибудь курсистки из новых знакомств, кушала тарталетки? Она ведь не дурочка, должна понимать, что небезопасно идти к мужику, к баклану. Она ведь барышня, ей надлежало себя блюсти. От таких мыслей по спине побежал пот: а что, если страшное уже случилось и ее девочка стала распутной разменной монетой?.. Нет, такого допустить невозможно! Сзади кто-то отворил калитку, но любопытничать не хотелось. В этих краях вряд ли подыщется достойная компания. Надо просто додумать свое и побыстрее идти на завод. Равнодушные шаги стихли, не успев надоесть. Баронесса все же обернулась, чтобы посмотреть на прохожего, может, спросить, кто из местных сведущ в заводских привычках.

…Хрямс! – голову расколол удар невиданной силы, хрустнули шейные позвонки, подогнулись колени, и Осинская упала прямо в пыль…

Глава 4

Большой чугунный утюг пах углями и опасностью. Тамила покосилась на него, подняла глаза на улыбчивую Настю и смело взяла протянутый передник. Назвалась груздем – надо учиться утюжить. Проплаканные в комнате Степана дни стучались в стекло спелыми черносливинами. Красный петух Харитон мерил хозяйской поступью двор, его гарем тем временем собирался на сходку в тени курятника и шушукался о вечном, о бабьем. Привычная жизнь, прощаясь, махала из окна желтым сентябрьским платочком.

Невзыскательный, но притом добротный дом Чумковых карабкался вверх по холму, поэтому с юга выпустил пастись целый цокольный ярус под ополовиненной шатровой крышей. В нем и обитал холостой сын. Отданные Степану покои представляли собой две безликие комнатки – спальню и кабинет. Сразу бросалось в глаза, что их никто не любил, не холил и не ублажал вышитыми салфетками или рюшками: простой стол, много потрепанных книг, продавленная кровать под болотным сукном, в изголовье лампа без разговоров.

Верхние комнаты выглядели не в пример наряднее. Горница обставилась по последней городской моде двумя диванами, буфетом и круглым столом под камчатной скатертью. Крохотные спаленки покуда довольствовались лавками и лежанками, зато сплошь занавесились сюжетами из Писания или сказок. Это – верхнее – жилье предназначалось для матери-вдовы и семейства старшей сестры Анастасии. Отца Чумковых погубила страсть к приключениям. В японскую Гаврила Петрович затесался писарем в команду адмирала Степана Осиповича Макарова, надеялся раздобыть уникальный материал и прославиться, но вместо этого погиб вместе со своим командиром на броненосце «Петропавловск». Его сыну в тот год исполнилось десять, дочери – тринадцать. Мать больше замуж не вышла, жила на пенсию.

Стенька с Настькой всегда водили самую нежную дружбу, между ними не имелось секретов, даже жалованье свое он отдавал сестре, а не матери. С зятем тоже сладилось. Архип еще подростком приехал на заработки из села, устроился на железную дорогу, выучился на машиниста, пригожим Вербным воскресеньем встретил свою судьбу и теперь мечтал съехать с маленькой семьей в отдельную квартиру в новых железнодорожных домах. Его карьера задалась, платили исправно, на быт хватало, однако супруженька Настюша мечтала тоже пойти на службу в согласии с просвещенными модами. Дочь учителя вообще-то могла выбрать кого-нибудь почище, но не посчитала зазорным породниться с чумазым пролетарием. Лишь бы человек попался хороший, а Архип именно таков.

Чумков забрал Тамилу из ее родного переулка, как будто именно в этом и состоял его план на тот вечер. Он не стал объяснять, что и с какой целью привело его под окна Осинских, оставив ей право сделать лестный для любой барышни вывод, дескать, сердце повелело.

Она тогда плохо владела собой и потом не любила вспоминать… Вроде еще не стемнело. Они быстрым шагом прошли до воды, не сбавляя темпа, повернули на набережную. Ей не хотелось рассказывать про гадкое, он не спрашивал. У Каменного моста она замялась, желая перейти на противоположный берег, но спутник мягко направил ее дальше. На Большой Якиманке стояли вонючий автомобиль и две крестьянские телеги, куда расторопные молодцы складывали чью-то громоздкую мебель, узлы, утварь. Ясно, большой переезд, нынче многие снялись с привычных мест и отправились кочевать. Чтобы не пробираться между чужой поклажей, они повернули назад, в глубь Замоскворечья. Негромкие слова Степана больше походили на проповедь. Предисловием стали приевшиеся фразы о важности семьи и почитания родителей, потом воспоследовали уговоры примириться с матушкой и не выносить домашние дрязги на суд публики. Тамила молчала: она ждала вовсе не этой лекции, а давно обещанного объяснения. Но как можно опуститься до пошлого выспрашивания? Захочет – сам скажет.

Однако беседа текла по скучному пути: про терзания материнского сердца, неподходящее для прогулок время, светские условности и даже скандальный поступок Мирры, поставивший каждого свидетеля того злосчастья в двусмысленное положение. Выходило, он все знал. Старомодная воспитательная лекция грозила не закончиться до темноты, а ей ведь надлежало озаботиться ночлегом. Утром можно уехать к дядюшке Августу Романовичу, и будь что будет. Но и расставаться со Степаном – таким уверенным, взрослым, заботливым, умевшим сыскаться там и тогда, где он бесконечно требовался, – тоже дурной финал.

Трудные мысли вертелись в голове, сменяя одна другую, они мелькали брусчаткой под ботами, шелестели листвой, плыли облаками. Тамила с удивлением обнаружила себя недалеко от Павелецкого вокзала. Пузатая амфора на крыше придирчиво оглядывала широкую площадь, несколько высоких окон перечеркнули доски, с правого боку выросла уродливая бородавка дощатого сарая. Перед зданием бродили солдаты, косились в сторону Зацепского рынка. Чумков говорил об ответственности, о том, что самостоятельная жизнь обставляется службой, жильем, соратниками. Куда она пойдет? С кем и на что собирается жить? Все эти доводы соответствовали истинному положению. А концовка оказалась неожиданной:

– Однако если ты, товарищ, все-таки намерена держать такую кашавасию, я могу предложить тебе свой дом и свою заботу, хоть она и не идет ни в какое сравнение с тем, к чему ты привыкла.

– Что? – Тамила сбилась с шага, оступилась и потому ухватила его за рукав. Вышло по-дуралейски, будто она за него цеплялась.

Он коротко изложил свои доводы: влюбился – да, не мог изжить из сердца – да, свататься не помышлял, потому как не отдадут, – тоже да, голову морочить не хотел – да. Теперь, если у нее все серьезно, то есть не детский каприз и не взбалмошная придурь, он готов жениться хоть завтра, однако не может обещать экипажей и пирожных. Оттого и молчал, не лез с признаниями.