О чем смеется Персефона

Тамилу снова пробрал озноб.

– Уймитесь, прошу вас. Зачем эти глупости? Между нами ничего не сказано.

– Это так… так элегично – долгая прелюдия к объяснению. А у нас не так: скорострельно, бамс, бамс, и уже все решено.

– Что… что решено?

– Все! Я влюблена в социалиста и буду биться с ним вместе. Остальное – чепуха!

– К… как так? Правда? Вы не шутите? – Тамиле тоже захотелось биться, все равно с кем. Борьба – это не брак, это как служба, можно послужить, а потом выйти в отставку. Зато как любопытно и полезно для общества.

– Вы сами в скором времени все узнаете. Может статься, даже раньше. – Мирра взяла растерявшуюся подругу под руку и зашагала к мосту.

От балалаечников остались лишь крошки на прокорм сорокам, все прочие тоже убежали на ту сторону, только одинокая пролетка замерла у перил, явно кого-то поджидая. Барышни поравнялись с краеугольной тумбой: никого и ничего, вокруг темнота и холод.

– А зачем нам туда идти? – спросила Мирра. – Мы уже никого не догоним и не отыщем. Пойдемте обратно, я продрогла, да и заждались нас.

Тамила обрадовалась: она тоже замерзла и совершенно расхотела гулять по ночи без Степана. Вот он ушел с приятелями и потерял ее в толпе, не стал звать, искать, может оказаться, что и вовсе не вспомнил. О каком объяснении толковала Мирра? Он просто чужд ей, равнодушен. Он ведь старше, умнее, учился в университете, нынче ходит на службу. Он знает наверняка, что при их сословной разности все одно не удастся построить ничего путного. И зря она размечталась, и цыганка эта – вероломная выдумщица. И тинь-цинь-линь-динь тоже…

Замоскворечью надоело жечь костры и горланить песни, все, кому не спалось, отправились к Кремлю. Дворники разбирали головни, засовывали поглубже в снег, кое-какие из окон уже погасли, другие просто потускнели. Еще две ночи продлятся Святки, самое время ворожить и считать падающие звезды, потом все сказочное слопает скучная повседневность. Тамиле страшно захотелось снова повстречать давешнюю цыганку, порасспросить ее про суженого, про скорую свадьбу. Кого все-таки она имела в виду? Если смотреть на вещи широко, то имя баронессы Осинской в московских кругах имело вполне сносное звучание – больших капиталов за ней не водилось, но она и не бедствовала. То есть вполне могли отыскаться желающие породниться. Оно ведь как случалось: раз-два, pardon-plaisir, l’amour-toujours [5] – и пожалуйте к венцу. Нет! Подобного с Тасей решительно не будет – без сердечного замирания, интриг, мучительной и сладкой ломоты. И вообще она пока не согласна ни на кого, кроме Степана, хоть он ей и не пара, разночинец, грубиян, бросил ее ночью на произвол ряженых попрошаек, вдобавок вырядился бусурманином и не соизволил должным образом представиться maman. Зато он непохожий – непонятно, пересоленный или пересахаренный, но решительно не пресный. И разговаривает своими собственными словами, и смотрит не как все. Правда, теперь непросто станет ввести его в круг, потребуется ретивая помощь Андрея и прочих. Эх, хорошо бы произойти некоему чуду, чтобы он стал ей ровней или богачом или совершил небывалый подвиг, за что государь император пожаловал бы дворянскую грамоту и деньги. Ведь в книжках такое случалось, и не раз. Взять, к примеру, «Аленький цветочек»: все думали, что это чудище, а он оказался заколдованным принцем и писаным красавцем. Впрочем, Чумков и без того писаный красавец, так что титула и богатства вполне достаточно.

5

Рardon – извините. Рlaisir – удовольствие. L’amour – любовь. Toujours – всегда (фр.).

В Голутвинском переулке что-то мелькнуло – показалось, что снова цыганки. Тамила ускорила шаг, Мирра не отставала. Никто не давал головы на отсечение, что те не вырядились просто по случаю гулянья, а на самом деле каждодневно жили простыми русскими бабами – ткачихами или поварихами, но от них пахло чем-то ненашенским, диким и первородным, так что надлежало хорошенько принюхаться. И куда они подевались так неожиданно и некстати? Барышни, не сговариваясь, завернули в переулок, на противоположной стороне с карниза сорвалась и разбилась на сотни осколков отъевшаяся за праздники сосулька. Сзади раздался скрип и негромкие тычки копыт по наледи, как будто лошадь надела валенки. Тася воспряла: топать в темноте и тишине представилось неуютным и несвоевременным, лучше, как поначалу, в шумной и голосистой толпе.

– Тпр-ру! Стоять, кумушки мои! – донесся негромкий окрик.

Они остановились в ожидании нового розыгрыша, губы приготовили очередную улыбку. Ну, кто на этот раз: овцы или волки? Верткая Мирра обернулась первой, Тася собралась тоже посмотреть на шутников и встретила лошадиную морду. Дальше все чернело и путалось: всадник, мохнатая шапка, что-то бородатое, длинная шашка на боку. И тут же ей на голову опустился пыльный мешок – по всей вероятности, в нем долго хранилась картошка и даже успела подгнить. От неожиданности каблучок подвернулся, она повалилась на землю, руки уперлись в снег, но холода не почувствовали. Мешок закрывал и без того невнятный мир, стало тяжело дышать и отчаянно, безнадежно страшно. Мирра не издавала звуков, будто провалилась или, наоборот, улетела. Сейчас подержать бы ее за руку, но пальцы онемели, не слушались. Итак, это оказались волки. Что им надо? Тамила со страхом ждала очередного повеления, но никто не спешил ее вязать, бить, взваливать на плечи и тащить. Она просто сидела на снегу с мешком на голове и проклинала всех и вся, но в первую очередь почему-то Степана, что бросил ее ночью на неспокойной улице с одной лишь слабосильной подружкой и вовсе без надежды на счастливый исход. Мимо снова протопала обутая лошадь – тинь-цинь-линь-динь! – и все стихло.

Посидев еще немножко, она решилась подать голос:

– Не угодно ли, господа, объясниться? Если это розыгрыш, то решительно несмешной. Нам наскучило сидеть в мешках, будьте любезны освободить нас и отпустить домой.

Ей никто не ответил, Мирра почему-то не подавала голоса и даже не шевелилась поблизости. Через минуту Тамила осмелела и попробовала стянуть с головы мешок. Он легко подался, скоро перед глазами снова встал неприглядный Голутвинский переулок, темные окна единственного фасада по ту сторону и глухой забор по эту. Вокруг не обнаружилось ни людей, ни коней, ни повозок, ни ряженых. Она ойкнула и позвала. Ответ потерялся в черноте. Звезды с луной ушли в отставку, не желали дружить с ней, с дуралейкой. В горле запершило, по щекам полились горячие слезы, она так и не встала на ноги, сидела и подвывала, как юродивая, потому что Мирры тоже нигде не было.

Глава 2

Апартаменты Осинских в доходном доме по нечетной стороне Старомонетного переулка состояли из пяти жилых комнат, не считая столовой и вестибюля. Знать здесь селилась нечасто, но барон в свое время пленился ценой за съем и новизной постройки.

Слева, если считать от входа, белела плотно закрытая дверь в хозяйский кабинет, спаянный арочным проемом с опочивальней. Обе комнаты пустовали уже пятый год. Справа помещалась гостиная. Там главный гость – фортепиано, вокруг него собралось общество кресел и пуфиков, стены спрятались за картинами. Самое большое полотно живописец по иронии судьбы не успел или не захотел дописать, но это не помешало баронессе отдать ему самое почетное центральное место. С него улыбалась сама хозяйка: молодая худощавая мадемуазель в фиолетовой шляпе. Завитые локоны спускались к плечам черными лентами, хотя на самом деле они рыжевато-пепельные, ни туда ни сюда. Нос вышел удачно – римский и не терпящий возражений. С возрастом он почему-то вырос на пол-лица. Глаза на портрете сияли коньячными каплями, а вот щеки у художника не задались – обвисли брылями. Он пробовал их замазать, запудрить вуалеткой, однако не завершил работы и фон тоже не дописал: вроде хотел повесить за спину зеркало, чтобы она похвастала прекрасной стройной спиной, но успел только накидать сиреневой грязи и подбелить углы.

Спальня madame [6] пряталась за поворотом. Она вышла крохотной по сравнению с апартаментами monsieur [7] , зато нежилась в жарких объятиях лилового шелка. Комната самой Тамилы ненамного превосходила ее размерами, но казалась просторной и светлой по причине беленых стен.

В квартире имелись еще три бытовых помещеньица: в одном прежде жила няня, нынче – отжившее старье, во втором – экономка, третье служило чуланом. Столовая примыкала к гостиной, кухня и уборная не в счет. Небогато, но вполне сносно.

6

Мadame – госпожа (фр.).

7

Мonsieur – господин (фр.).

Пока с ними жил papa, жилище полнилось звуками: его вечно простуженным голосом, чиханием, шуршанием страниц. Ипполит Романович увлекался Азией, публиковал статьи, водил знакомства в Петербургской академии и верил, что будущее Российской империи смотрит не на Запад, а на Восток. С отцом Тамила никогда не ссорилась, этой привилегией владела исключительно баронесса. Большую часть времени он проводил у себя в кабинете, шагал из угла в угол по пестрому бахромчатому ковру, расставлял на полках книги с непонятными ниточками букв, на подоконниках – цветные булыжники и помятую медную посуду. Со временем сюда перекочевали из прочих комнат картины – два пустынных пейзажа и авангардное полотно с перелетными птицами. Остальные немалые площади занимали странненькие настенные украшения из свалянной шерсти, самотканые коврики с арабской вязью – кривенькие, даже грязноватые. Maman только однажды заикнулась, чтобы отдать их почистить, но papa страшно замахал на нее руками и встал грудью на оборону своих сокровищ.

В те мирные допотопные времена Аполлинария Модестовна велела прислуге и дочери не донимать барона, но маленькая Тася все равно заходила в кабинет, молча присаживалась на скрипучий кожаный диван, разглядывала что-нибудь диковинное – тисненые кожи или деревянную посудину без ручки. Отец к ней не поворачивался, горбился за столом, завороженный чужой непонятной историей. Он не гневался на нее и не прогонял, иногда рассказывал анекдот про какую-нибудь вещицу, но чаще давал в руки книжки, мол, сама читай. Брошюрки попадались неинтересные, с заумными словами и без картинок. Изредка, если Ипполит Романович видел, что дочери совсем уж неуютно, он откладывал свою писанину, брал ее на руки и бормотал сказки. Он их вычитывал в толстых недетских фолиантах, а для нее перекладывал на понятный язык. Получалось не всегда метко, чаще кривобоко, но оттого еще смешнее. Ей тогда нравилось путешествовать караваном по пустыням, лазать в подземные храмы (отец называл их мечетями), ссориться с бедуинами и дервишами, выхватывать из тандыра горячие лепешки, спать в матерчатых шатрах под открытым небом. Она сочувствовала отцу и почему-то думала, что он найдет клад. Непонятно, откуда брались подобные измышления, потому что тайники и сокровища в кабинете не упоминались. В одна тысяча девятьсот девятом году Тамиле исполнилось девять, и Осинский надолго уехал в экспедицию с Сергеем Федоровичем Ольденбургом. Связь между ним и единственным дитем оскудела, как кулич, куда прижимистая хозяйка пожалела изюма. Когда он вернулся в Москву, уже никакие сказки и караваны не нарушали глухую тишину квартиры.