О дарвинизме

После всего сказанного становится понятным, что центр тяжести вопроса о трансформизме переводится к вопросу о характере организма и его способности изменяться. С этой точки зрения представляется в высшей степени важным установление законов отношений между внутренней природой организма и наружными, или систематическими признаками. В этом отношении на первый план выступает следующий, формулированный Нэгели вопрос: «Может ли растение (или, лучше, организм вообще, как животный, так и растительный), изменять только свою физико-химическую природу, оставаясь тем же в других отношениях, или же внутреннее изменение необходимо влечет за собою и изменение наружного вида (Habitus), так что в результате должна получиться не только физиологически, но и систематически новая разновидность?» (1. с., 275). Нэгели не дает вполне определенного решения этого вопроса, но он более склонен к отрицательному ответу, как видно из следующих слов его: «Судя по всему, что до сих пор известно, повидимому мало вероятия, чтобы внутреннее изменение могло образовать постоянную расу без большего или меньшего уклонения в наружном виде». Это было писано в 1865 г. Три года спустя появилось сочинение Дарвина об изменении животных и растений под влиянием культуры, в котором, среди громадного материала фактических данных, мы находим и некоторые сведения, способные пролить свет на поставленный Нэгели основной вопрос. Вот некоторые из них. В мае 1864 г. в имении Дарвина сильный мороз побил взошедшую фасоль. Из 390 растений осталось не больше дюжины. «Еще сильнейший мороз случился четыре дня спустя, и его выдержали только три из двенадцати растений, переживших первый мороз; эти последние не были ни выше ни сильнее других молодых растений, но они не пострадали нисколько, и даже кончики их листьев не почернели». По словам Линдлея, приведенным у Дарвина, «особи того же вида растений замечательно различаются между собою даже по способности противостоять холоду». Вот еще факт: «Семена репы и моркови, собранные в Гейдерабаде, лучше применяются к климату Мадраса, чем семена, привезенные из Европы или с мыса Доброй Надежды». Особенное значение имеет следующий пример. Гумбольдт говорит, что «белые люди, рожденные в жарком поясе, безнаказанно ходят с босыми ногами в тех же помещениях, в которых недавно прибывшие европейцы подвержены нападениям особой блохи» (Pulex penetrans). «Это насекомое, — прибавляет Дарвин, — должно быть, следовательно, в состоянии различать отличие между кровью и тканями европейца и белого человека, рожденного в той же стране». (За подробностями и большим количеством примеров читатель может обратиться к «Прируч. жив.» II, стр. 339–341.) Из сказанного вытекает, по меньшей мере, что в среде одного и того же вида мы встречаем особи с резким отличием характера, причем они не образуют особой расы с систематической точки зрения. Вывод этот особенно важен потому, что с помощью его объясняется, что в случаях, где борьба за существование наверно очень жестока, тем не менее вид (с чисто систематической точки зрения) может отличаться поразительным постоянством. В главе о борьбе за существование был приведен целый ряд примеров в доказательство того положения, что в этой борьбе победа нередко решается такими признаками, которые не имеют никакого систематического значения, признаками, которые скрыты в глубине физико-химического сложения. Теперь мы можем прибавить, что в этих случаях победа достается «физиологическим, или физико-химическим расам», выражаясь словами Нэгели. С этой точки зрения мы можем сказать также, что члены флоры материков, вытесняющие туземные растения океанических островов, не представляются более совершенными с систематической стороны (см. выше), но отличаются более совершенным молекулярным характером, и т. д.

Хотя, как мы видели, внутренний характер может изменяться, не сопровождаясь изменениями наружного вида, тем не менее это не составляет необходимого общего правила. Во многих случаях рядом с молекулярным изменением образуются и соответствующие изменения наружной организации, и, следовательно, получается раса в более тесном смысле слова, т. е. «систематическая», или морфологическая раса, по выражению Нэгели. Очевидно, что случаи этой категории могут быть весьма разнородны и могут находиться в различных отношениях к борьбе за существование и подбору. Связь между молекулярным характером и формою всего непосредственнее бросается в глаза в частях организма, способных к кристаллизации;в этом отношении особенно интересными представляются кристаллы белкообразных и белковых веществ, как, например, кровяные и желточные кристаллы, фитокристаллин и пр. Некоторые из них настолько неполны, что нередко можно бывает наблюдать целый ряд переходных стадий от кристаллической формы к шарообразной, свойственной столь многим составным частям клеточки. То же самое замечается и на многих твердых образованиях, выделяемых организованными тканями, например в твердых частицах, находящихся в скорлупе у птиц и других животных. Частицы эти в некоторых случаях имеют настоящие кристаллические формы, рядом с которыми встречаются и разнообразные ядра, нередко весьма характерные для данного животного. Подобное видим мы и в твердых отложениях раковин у мягкотелых и других животных, где форма составных частей — так называемых раковинных призм — большею частью отличается правильностью и также весьма характерна для многих животных. Хотя приведенные примеры форменных отличий, находящихся в такой очевидной и непосредственной связи с молекулярным строением, не имеют большей частью значения в систематике, но это обусловливается тем, что как птицы, так и мягкотелые, снабженные раковиной, сами по себе настолько сложны, что для распознавания их видов существует достаточно более выдающихся признаков, чем отличия формы твердых элементов скорлупы или раковины. В некоторых же случаях, как, например, у Certhia jamiliaris и С. brachydactyla, ученые воспользовались и этими отличиями для разрешения вопроса о тождественности или различии двух ближайших форм; кроме того, микроскопическое строение скорлупы оказало большие услуги при определении систематического родства некоторых ископаемых птиц, как это показали исследования Натузиуса. Чем ниже мы будем спускаться по лестнице организованного мира, тем все большее систематическое значение приобретают признаки, находящиеся в теснейшей связи с молекулярным характером, т. е. на первом плане составные части скелета. В новейшее время стали особенно подробно изучать форму твердых элементов кораллов именно в виду важности этих частей для систематики. Почти вся систематика губок и корненожек, снабженных скелетом, основывается на форме скелетных игол и особенностей раковины. Некоторые из этих образований, в особенности же лучистый скелет, так называемых радиоларий, до такой степени похож на многие кристаллические друзы, например на снежные звездочки, что аналогия между ними кидается в глаза. Очевидно, что по крайней мере во множестве случаев такие скелеты, составляя форменное выражение молекулярного характера, не имеют прямого отношения к борьбе за существование, так же точно как не имеет его и способность гемоглобина выкристаллизовываться в различные формы у различных, нередко весьма близких друг к другу видов. Множество случаев подойдет под эту категорию и, между прочим, приведенные в предыдущей главе примеры видовых признаков, не зависящих от подбора (особенности скелета, чешуек и т. п.). Сюда же должны быть отнесены и такие образования, которые носят на себе ясный морфологический характер, но которые этой стороной своей не зависят от подбора. В этом отношении очень видное место-занимают чернильные орешки. Образования эти «представляют резкие, постоянные и определенные признаки, и каждый сорт так же прочно придерживается своей формы, как делают это всякие другие органические существа. Этот факт становится еще замечательнее, когда мы узнаем, что семь из десяти сортов чернильных орешков, появляющихся на иве (Salix humilis), причиняются мушками (из сем. Cecidomynidae), которые хотя и принадлежат к существенно различным видам, но походят друг на друга столь близко, что во многих случаях трудно, а в иных невозможно различить между собою вполне развитых насекомых. Судя по обширной аналогии, мы можем с вероятностью заключить, что яд, выделяемый столь близко родственными насекомыми, не может сильно различаться по свойствам; но этого легкого различия достаточно, чтобы обусловить чрезвычайно различные результаты» (Дарвин, «Прируч. жив.», II, 310). Не подлежит сомнению, что отличительные признаки различных сортов чернильных орешков не составляют признака, полезного в борьбе за существование вызывающим их животным, что эти отличительные черты составляют просто, так сказать, вывеску молекулярных отличий яда и отчасти растения, производящего орешки. В этом случае особенно важным представляется еще то обстоятельство, что форменные отличия между различными сортами орешков (нейтральные по отношению к подбору) бывают иногда резче, чем отличия-между насекомыми, вызывающими их образование и подлежащими как борьбе за существование, так и естественному подбору. Пример этот способен пролить свет на несомненно доказанное несколькими авторами и развитое в двух предыдущих главах положение, что между признаками, важными в борьбе за существование, и форменными отличиями не существует необходимого полного соответствия.

Итак, как изменения внутреннего характера организма, так и связанные с этим форменные уклонения могут не иметь никакого отношения к борьбе за существование, что мы и видим по отношению ко многим видам и разновидностям (нужно вспомнить приведенный у Дарвина пример разновидности Uria Фарерских островов). Образование таких, так сказать, нейтральных форм особенно облегчается у низших организмов, у которых скрещивание особей или вовсе устраняется или же делается сравнительно ничтожным вследствие преобладания или исключительного господства бесполового размножения, а также вследствие гермафродитизма, делающего нередко возможным самооплодотворение. В этих случаях каждая особь может передавать по наследству свои индивидуальные уклонения, находясь в изолированном от скрещивания состоянии, т. е. в состоянии, которое у других организмов достигается или пространственным изолированием, или же особенной прочностью наследственности некоторых признаков (см. выше, главу седьмую), или же, наконец, изолирующим влиянием подбора.

Из сказанного на предыдущих страницах вытекает, что форменные изменения, которые сами по себе нейтральны с точки зрения борьбы и подбора, легко могут находиться у существ, внутренний характер которых имеет очень важное отношение к делу борьбы. Таким образом, между характером и форменными отличиями будет находиться известная связь, которую, однакоже, никак нельзя будет признать коренной и существенной. Многие разновидности культурных растений, отличающиеся такими форменными отличиями, как, например, величина и особенности цветка или плода, оказывают весьма неодинаковую способность к перенесению холода (примеры см. у Дарвина, «Прируч. жив.», II, 336–338). Очевидно, что это последнее свойство, столь тесно связанное с внутренними особенностями организации данного вида, находится только в отдаленной, посредственной связи с величиною и окраской цветка или же с формою и очертаниями плода и т. п. Но связь эта тем не менее существует и потому может служить очень удобным внешним признаком для садовода и агронома. То же самое мы видим во множестве случаев как в жизни одомашненных животных и растений, так и в свободной природе, между прочим и у человека, Возьмем пример из последней сферы как наиболее близкой к нам. Из народов, отличающихся особенной силой в борьбе за существование и потому особенно способных к распространению на поверхности земли, могут быть названы англичане, китайцы и евреи. Каждый из них, отличаясь совершенно особенным складом народного характера, еще более кидается в глаза, при поверхностном наблюдении, оригинальными особенностями физиономии. Но никто не станет утверждать, чтобы последние, т. е. внешние аттрибуты, обусловливали у них победу, а не более скрытые особенности их характера. Цвет волос и длина зубов у англичан; глаза, скулы, цвет лица и пр. у китайцев; нос, уши, произношение у евреев, т. е. признаки, делающие эти народы столь характерными с первого взгляда, связаны через посредство такого множества ступеней с теми особенностями, благодаря которым названные народы успели победить много других в борьбе за существование, что самая связь может быть названа отдаленной или просто случайной. К этой категории явлений можно отнести и ряд фактов, приведенных Дарвином в доказательство соотношения между цветом и особенностями сложения; из них главнейшие были уже цитированы мною в начале предыдущей главы. Ни в одном из этих случаев цвет сам по себе не играет роли в борьбе за существование: он связан только посредственным образом с полезными сторонами внутреннего характера и потому может служить внешним знаком, вывеской этих сторон, ценимых хозяином. Дарвин включает эти примеры в ряд соотношения признаков, но легко видеть, что они не вполне соответствуют этому определению. В случаях настоящего соотношения, особенности одного органа необходимо вызывают за собою и соответствующие изменения в сфере другого органа той же системы. Так, например, волосы или перья бывают в соотношении с копытами, роговым покровом клюва и другими накожными образованиями; уродливости передних конечностей во многих случаях совпадают с уродливостями нижних и т. д. Во многих случаях бывает возможно даже определить морфологическое значение таких соотносительных явлений, именно когда изменяются так называемые гомологические или гомонимные органы. Как бы то ни было, тут мы всегда имеем дело с форменными признаками, находящимися между собою в определенном и часто постоянном отношении. Наоборот, в вышеприведенных случаях соотношения цвета одним из факторов является какая-то скрытая особенность организма, о которой только то и известно, что она заключается не в форменной стороне, а в свойствах внутреннего характера. Тут связь может и должна быть более посредственной и сложной, чем в случаях настоящего соотношения между органами. Различие это важно по отношению к значению форменных признаков и их роли в систематике и процессе подбора. При всем том как признаки, связанные посредственно с внутренними свойствами характера, так и признаки, находящиеся в соотношении с другими (тоже форменными) особенностями, могут, по существу своему, сами по себе быть вполне нейтральными в деле борьбы и подбора. По всей вероятности, признаки многих домашних пород были фиксированы не вследствие искусственного подбора их, а именно в силу связи их с особенностями характера, полезными для данной цели. Нужно думать, что так образовались многие форменные особенности пород у диких или полудиких животных; так, например, калмыцкая и киргизская породы лошадей, отличающиеся характерным телосложением, были образованы не в силу особенностей последнего, а ради их необыкновенной выносливости; но так как каждая из этих двух пород имеет свои отличительные признаки, несмотря на сходный образ жизни, то нужно думать, что они развились не под непосредственным влиянием внешней среды, а именно в силу их посредственной связи с характером лошадей, подобно вышеприведенным примерам связи между внешними отличиями и характером народов.

Положение, что форменные признаки, приобретенные в силу соотношения, могут сами по себе быть бесполезны для обладающего ими существа, установлено самим Дарвином. Вот его собственные слова: «Вопрос о соотношении чрезвычайно важен, так как мы постоянно находим, что у видов, а в меньшей степени и у домашних пород известные части изменились с какой-нибудь полезной целью; но мы почти всегда находим, что вместе с этим изменились и другие части, без всякой видимой пользы от изменения. Без сомнения, надо быть весьма осторожным, приходя к этому заключению и не забывать нашего крайнего невежества относительно употребления различных частей организма; но из того, что мы видели, мы можем думать, что многие изменения не приносят прямой пользы, но произошли вследствие соотношения с другими и более полезными изменениями» («Прируч. жив.», II, 387). Со своей стороны необходимо заметить, что не следует также без строгой критики и особенной осторожности ссылаться на образование признаков путем соотношения (как это нередко делают крайние дарвинисты) как потому, что законы этого явления еще почти вовсе не известны, так и потому, что многие бесполезные форменные признаки могут фиксироваться помимо соотношения или в силу их посредственной связи с полезным внутренним характером или же просто в силу молекулярных процессов в организме, независимо от отношений к борьбе за существование и какому-либо виду подбора.

Кроме указанных возможных случаев изменения существуют, конечно, и примеры образования новых форм путем строгого применения естественного подбора по дарвиновской схеме; но только это будут частные случаи, подобно примерам изменяемости под влиянием употребления или неупотребления органов. Принцип этот, возведенный Ламарком на степень универсального закона, оказался частным случаем; то же должно быть признано и относительно дарвинизма. Если это мнение справедливо, то все сказанное в двух предыдущих главах о несоответствии результатов борьбы и подбора с крупными фактами изменяемости в природе становится совершенно понятным.

Сравнивая далее образование форм по дарвиновской схеме с другими способами изменения, оказывается, что в первом случае процесс идет более сложным и окольным путем, что составляет уже значительное затруднение. Таким образом, деятельность естественного подбора прежде всего зависит от изменяемости: необходимо, чтобы особи изменялись в данном, определенном направлении. Сам Дарвин объясняет нередко постоянство видов тем, что не «происходило изменения в должном направлении». Во-вторых, естественный подбор в значительной степени зависит от формы наследственности. Мнение, что он сам по себе достаточно силен для того, чтобы воспрепятствовать скрещиванию с неизменными особями, чересчур утрировано. В случаях, где действие естественного подбора наиболее несомненно, на помощь ему является особенно прочная наследственность, мешающая смешению и уничтожению новых признаков путем скрещивания. Кроме того, иногда ему помогает пространственное изолирование особей, дающих начало новой расе или новому виду. Можно допустить также, что в качестве изолятора участвует, кроме того, и способность внезапного изменения, так как именно в подобных случаях наследственность отличается особенной прочностью, и резко измененные особи нередко обнаруживают половое отвращение к неделимым основной формы (см. седьмую главу). Так что в результате получается вывод, что случаи внезапного изменения не только не идут в разрез с основными принципами теории подбора, но, наоборот, весьма облегчают эту теорию, давая подбору важный изолирующий момент. Кроме того, значение внезапных изменений увеличивается еще в виду невозможности признать такое быстрое вымирание побежденных форм, какое принимает Дарвин (см. конец восьмой главы). Главным образом в виду аргументов Нэгели этот способ объяснить отсутствие переходных форм не может быть признан общим, вследствие чего одно из основных возражений антидарвинистов снова должно было всплыть наружу, если бы нас не выручала (указанная в седьмой главе) возможность и вероятность внезапных изменений. В своем последнем этюде, «О развитии общественных растений», Нэгели, повидимому, не признает этой необходимости, но из его собственных слов можно видеть, что в основе его воззрений заключена мысль о возможности внезапных изменений. В конце статьи он резюмирует свой взгляд на способ образования видов, живущих рядом, друг подле друга, и говорит, между прочим, следующее: «Обе формы (т. е. вновь образованная и прежняя, основная) всегда будут ясно отделены, так как все промежуточные состояния, происшедшие путем скрещивания или простой изменчивости, должны быть устранены». Очевидно, что если две главные формы настолько отличаются друг от друга, что между ними еще могут быть промежуточные, то сами они должны быть более разнородны, чем обыкновенные особи одного и того же вида. Из двух же главных форм новая появляется сразу, как это видно из следующих слов: «Совершается изменение; ограниченное сначала небольшим числом особей, оно не замедлит исчезнуть, если первоначальная форма превзойдет его жизненной силой. Если же новая форма будет в каких-нибудь отношениях обладать преимуществом… то она отчасти вытеснит основную, но, не уничтожив ее окончательно, поселится рядом с ней». Отсюда следует, что особенности новой формы даны готовыми сразу и что только потом между ними могут образоваться переходы.

XI

Теория трансформизма по отношению к распределению организмов в пространстве и времени. — Переходные формы. — Трансформизм в морфологии. — Положительное и новое натурфилософское направление. — Очерк теории Гастрэа.

В предшествовавших главах было уже сказано, что факты географического распространения животных послужили первым поводом Дарвину и Уоллесу к основанию их теорий. Оба они во время своих путешествий в отдаленные страны были поражены тем общим фактом, что географически близкие животные были в то же время очень близки и по своему положению в системе; что, например, фауна Галлапагосских островов представлялась как бы измененной частицей южноамериканской фауны или что различные, но соседние виды животных Малайского архипелага были находимы на различных островах одной и той же общей группы. Факты эти, естественно, вели к признанию закона изменяемости видов, с точки зрения которого могут быть очень легко объяснены не только два приведенных примера, но и целые большие группы явлений географического распространения организмов. Как Дарвин, так и Уоллес, в виду только что сказанного, сделались трансформистами раньше, чем им пришла в голову мысль о происхождении видов путем подбора, и все их соображения о географическом распространении организмов непосредственно связаны с теорией преемственного происхождения видов, без всякого отношения собственно к дарвинизму (т. е. теории подбора). В двух главах «Происхождения видов», посвященных географическому распространению, идет речь главным образом о вопросе, как согласить случаи нахождения видов на местах, очень удаленных друг от друга, с теорией трансформизма, т. е. как объяснить происхождение всех особей данного вида, несмотря на их значительное разобщение, путем филиации, от общих родителей. С целью решить этот вопрос Дарвин рассматривает разнородные способы расселения организмов и старается показать, что этим путем может быть объяснено нахождение многих животных на самых отдаленных островах. Те же, которые отличаются особенной неспособностью переселяться за море, как, например, млекопитающие и земноводные, почти никогда и не находятся на удаленных от материка океанических островах, — факт, имеющий тем большее значение в данном вопросе, что как млекопитающие, так и земноводные, перевезенные человеком на многие острова, очень легко натурализировались на них. Наиболее парадоксальные явления географического распространения, как, например, нахождение одного и того же вида на столь удаленных друг от друга горных хребтах, как, например, Альпы и Гималаи, объясняются с помощью так называемой ледниковой теории, по которой в предшествующую нашей геологическую эпоху ледники спускались в долины, и альпийская растительность, сосредоточенная теперь исключительно на высоких горах, распространялась и на лежащие между горами низменные пространства. Все эти объяснения имеют очень существенное значение как для теории трансформизма, так и для географии, но они вовсе не касаются вопроса о способах изменения видов путем подбора или какой-либо другой причины.

Почти то же может быть сказано и относительно вопроса о геологическом распространении и последовательном появлении организмов. Большинство положений, высказанных по этому поводу Дарвином, имеет непосредственное отношение только к трансформизму вообще, и только немногие пункты более близко соприкасаются с теорией подбора. Целый ряд соображений приведен Дарвином с целью доказать, что геологические сведения еще чересчур неполны, чтобы на основании их делать выводы о внезапном появлении видов и об истинном отсутствии переходных форм. Он показывает далее, что, абстрагируясь от отрицательных видов геологии, как очень шатких, наука эта представляет целый ряд фактов, чрезвычайно легко вяжущихся с теорией преемственного происхождения видов и, наоборот, совершенно непонятных с точки зрения постоянства и неизменности форм, как, например, факты систематического родства между организмами, ближайшими в геологическом отношении. Такие крупные явления, как вымирание видов и общее повышение уровня организации, Дарвин приводит в соглашение с теорией естественного подбора. Делая это, он, однакоже, не старается показать, чтобы эти явления не могли быть объяснены с помощью какого-либо другого вида теории трансформизма, чтобы они поэтому обязывали признать первостепенное значение естественного подбора. Между тем легко убедиться в том, что как вымирание, так и прогрессивный ход изменения организации, насколько он в самом деле может быть признан действительным (см. конец девятой главы), очень легко совместимы с любой теорией изменяемости видов. Вымирание в геологическом смысле, т. е. исчезновение форм, так же как и замена их новыми, могут быть объяснены не только при помощи теории вымирания побежденных в конкуренции, но также и с помощью распространенного на все особи одного вида стремления к изменению в одинаковом направлении. Прогрессивное же развитие органического мира, как был® показано в девятой главе, отнюдь не составляет необходимого результата естественного подбора, и оно скорее бы говорило в пользу существования в природе особого прогрессивного принципа, если бы только имело то значение, которое приписывают ему многие палеонтологи и зоологи.

Уже из одного того, что ископаемые организмы известны нам неизмеримо меньше, чем ныне живущие, легко усмотреть, что о способе изменения их не может быть и речи. Выше же было показано, до какой степени трудно судить о роли данных изменений в борьбе за существование, когда идет дело о живых существах, известных с различных точек зрения, большинство ископаемых организмов оставило по себе только твердые части скелета, так что все суждения о них неизбежно должны быть очень односторонни. Какое понятие можем мы, в самом деле, составить себе об условиях борьбы за существование и подборе таких животных, как, например, мягкотелые, от которых остались почти исключительно одни раковины, когда даже при исследовании нынешних животных, с этой точки зрения^ мы на каждом шагу должны обращаться к чисто физиологическим, не выходящим наружу свойствам, как, например, к способности переносить изменения тепла, состава воды и пр.? Ближайшее знакомство с фактическими примерами еще осязательнее пояснит это положение. Возьмем случай, который так часто цитируется трансформистами и особенно выдвигается некоторыми из них как очевиднейшее доказательство в пользу дарвинизма. В пресноводных известковых отложениях близ Штейнгейма было найдено большое количество ископаемых раковин, форма которых до того изменчива, что из них составили девятнадцать полных разновидностей, соединяющих крайние, чрезвычайно резко отличающиеся друг от друга члены. Если бы некоторые из этих переходных форм не были найдены, то из массы раковин наверно бы установили несколько вполне самостоятельных видов, так что можно сказать, что во всей палеонтологии нет лучшего примера существования переходных форм между видами, как именно этот случай штейнгеймских раковин. Такое богатство изменений, совершившихся на очень ограниченном пространстве (нужно думать, что все 19 разновидностей жили в одном небольшом пресноводном озере) и сравнительно в короткий промежуток времени (в течение одной формации третичной эпохи), как нельзя лучше подтверждает теорию трансформизма; но как ответить на вопрос, в силу чего именно совершились все эти изменения? Как приложить теорию подбора или какого-либо другого фактора-видообразователя к данному случаю, когда, при определении рода, к которому принадлежат штейнгеймские раковины, одни ученые остановились на роде Vaivatа, а другие на роде Planorbls, из которых первый относится к отряду жаберных, раздельнополых мягкотелых, тогда как другой принадлежит к отряду легочных гермафродитных форм? Очевидно, что все рассуждения разбиваются на том, что раковины, единственные остатки интересных штейнгеймских мягкотелых, не дают никакого ответа на множество вопросов об образе жизни и других сторонах, необходимых для решения вопроса о приложении подбора или какого-либо другого деятеля.

Другой палеонтологический пример трансформизма представляют так называемые аммониты — ископаемые члены головоногих мягкотелых. В двух группах этих животных, раковина которых отличается присутствием шипов (Armatae) или ребер (Planulatae), виды до такой степени сливаются друг с другом, что между ними легко найти все переходные формы; даже самые эти группы не могут быть резко разграничены, так как есть формы, на которых легко проследить замещение ребер шипами. Очевидно, что эти и подобные им факты, составляя столь важные аргументы в пользу трансформизма, не могут пролить свет на вопрос о способе изменения видов, так как не известно, соответствовали ли изменениям раковины какие-нибудь перемены более существенных сторон организма. Кроме того, не известна ни организация ни развитие этих животных, прекративших свое существование еще во время меловой формации.