Чтение онлайн

ЖАНРЫ

О героях и могилах
Шрифт:

Он пытался думать, но голова точно была наполнена жидким свинцом и грязью. «Уже лучше, сеньорито, уже лучше», – говорила женщина. Голова болела, будто ее, как котел, распирал изнутри пар под большим давлением. Глядя как бы сквозь пелену пыльной густой паутины, он увидел, что находится в незнакомой комнате: напротив кровати висел Карлитос Гардель во фраке и другой снимок, тоже цветной, Эвиты [173] , а под ними стояла ваза с цветами. Он почувствовал женскую руку на своем лбу, проверявшую, есть ли жар, как делала его бабушка в незапамятные времена. Потом услышал шипенье примуса, женщина отошла от кровати и стала его накачивать, шум становился все громче. Еще он услышал хныканье младенца – верно, всего несколько месяцев от роду – совсем рядом, но не было сил даже повернуть голову. Его снова придавило тяжким сном. Этот сон повторялся в третий раз, Навстречу Мартину шел нищий, бормоча непонятные слова, потом клал свой узелок на землю, развязывал его и показывал содержимое – Мартину страшно хотелось посмотреть, что там. Речи нищего были непонятны, и это приводило в отчаяние – как письмо, о котором знаешь, что оно для твоей судьбы решающее, но которое так испорчено временем и сыростью, что его не прочесть.

173

То

есть Эвы Перон. – Прим. перев.

В прихожей лежит залитое кровью тело генерала. Рядом с ним стоит на коленях, обнимает его и плачет Дамасита Боэдо. Сержант Coca глядит на все это, как ребенок, потерявший мать во время землетрясения.

Кругом суетятся, кричат. Никто ничего не понимает: где они, федералисты? Почему других не убили? Почему не отрубили Лавалье голову?

«Они в темноте не знали, кого убили, – говорил Фриас. – Они стреляли в темноте». «Ну, конечно», – думает Педернера. Надо бежать, пока они не разобрались. Энергично и четко он отдает приказы, тело заворачивают в пончо, кладут на генеральского гнедого и галопом мчатся назад, туда, где их ждет остаток Легиона.

Полковник Педернера говорит: «Орибе поклялся выставить на площади Виктория голову генерала на острие пики. Этому не бывать, товарищи. За семь дней мы можем добраться до границы с Боливией, останки нашего командира будут покоиться там».

Потом он делит их на отряды, приказывает группе стрелков прикрывать отступающий арьергард, и начинается их последний поход – в изгнание.

Он опять услышал хныканье ребенка. «Тише, тише», – сказала женщина, не переставая поить Мартина чаем. Напоив, устроила его удобней в постели и лишь тогда пошла в тот угол, откуда доносилось хныканье. Там она тихонько запела. Мартин с усилием повернул голову: женщина склонилась над чем-то – как потом он разглядел, то был ящик. «Баю, баю», – говорила она и напевала. На ящике, служившем колыбелью, была наклеена цветная литография: Христос с рассеченной, как на странице анатомического атласа, грудью, указывал пальцем на свое сердце. Ниже было несколько изображений святых. А рядом, на другом ящике, красовался примус, и на нем кофейник. «Баю, баю, бай», – повторяла она все тише и напевала все менее внятно. Наступила тишина, но женщина еще минуту подождала, склонясь над ребенком, пока не убедилась, что он спит. Потом, стараясь не шуметь, снова подошла к Мартину. «Вот и уснул», – сказала она, улыбаясь. Наклонясь над Мартином и кладя руку ему на лоб, она спросила: «Вам лучше?» Ладонь ее была мозолистая. Мартин утвердительно кивнул. Он проспал три часа. Теперь голова его прояснилась. Он смотрел на женщину: невзгоды и труд, бедность и страдания не стерли на ее лице мягкое, материнское выражение. «Вам стало дурно. Тогда я сказала, чтобы вас занесли сюда». Мартин покраснел и попытался встать. Но она его удержала. «Погодите немного, никто вас не торопит». И с грустной улыбкой добавила: «Вы столько наговорили тут, сеньорито». «Что наговорил?» – застыдившись, спросил Мартин. «Много чего, только я не очень-то поняла», – робко ответила женщина, озабоченно разглядывая и приглаживая свою юбку, словно увидела там едва заметную дырочку. В тоне ее голоса была мягкая назидательность, обычная у некоторых матерей. Подняв глаза, она увидела, что Мартин смотрит на нее со скорбной иронией. Возможно, она поняла его мысли, потому что сказала: «Я тоже, не подумайте… – на миг она заколебалась. – Но теперь я, по крайней мере, имею тут работу и могу держать ребенка при себе. Работы много, это так. Но у меня есть комнатка, и я могу жить с ребенком». Она снова поглядела на невидимую дырку и разгладила юбку. «И кроме того… – сказала она, не поднимая глаз, – в жизни столько хорошего». Теперь она посмотрела прямо на Мартина и снова увидела ироническую улыбку на его лице. И снова заговорила назидательным тоном, но в нем звучали также сочувствие и страх. «Зачем далеко ходить, поглядите на меня, вот все мое достояние». Мартин смотрел на нее, на это бедное, одинокое существо в грязном чулане. «У меня есть ребенок, – настойчиво продолжала она, – есть этот старый проигрыватель и несколько пластинок Гарделя. Правда ведь, «Цветущая жимолость» – это такое чудо? А «Тропинка»?» С мечтательным видом она заметила: «Нет ничего прекрасней музыки, поверьте». Она обратила взгляд на цветной портрет певца: ослепительный в своем фраке, Гардель словно бы отвечал ей улыбкой из вечности. Оборотясь к Мартину, она продолжала перечислять: «А еще есть цветы, птицы, собаки, да много чего… Жаль, что кошка из кафе съела мою канарейку. Такая была веселая подружка». «Мужа она не вспоминает, – подумал Мартин, – у нее нет мужа, или он умер, или ее просто кто-то соблазнил». Она почти с восторгом сказала: «Жизнь так хороша! Сами посудите, мне всего двадцать пять лет, а я уже огорчаюсь, что когда-нибудь придется умереть». Мартин взглянул на нее – он-то думал, что ей лет сорок. Он закрыл глаза, задумался. Женщина, видимо, решила, что ему опять плохо, – она подошла и снова пощупала лоб. И Мартин снова почувствовал прикосновение этой огрубелой ладони. И понял, что, успокоившись на его счет, ладонь эта неуклюже, но нежно задержалась на секунду дольше – то была робкая ласка. Открыв глаза, он сказал: «Кажется, от чая мне стало легче». Женщина, как видно, чрезвычайно обрадовалась. Мартин сел на кровати. «Я пойду», – сказал он. Он чувствовал большую слабость, кружилась голова. «Вам уже совсем хорошо?» – спросила она озабоченно. «Совсем. Как вас звать?» – «Ортенсия Пас, будем знакомы». – «А меня зовут Мартин. Мартин дель Кастильо». Он снял с мизинца перстень, подарок бабушки. «Дарю вам это кольцо». Женщина покраснела, стала отказываться. «Разве вы не говорили, что в жизни много радостей? – спросил Мартин. – Если возьмете кольцо, это будет для меня большая радость. Единственная радость за много дней. Неужели вы не хотите мне ее доставить?» Ортенсия все колебалась. Тогда он вложил кольцо ей в руку и быстро пошел прочь.

VI

Когда он вернулся в свою комнату, уже светало. Мартин открыл окно. На востоке на фоне пепельного неба постепенно проступали очертания Каванага.

Как это однажды сказал

Бруно? Война может быть абсурдной или ошибочной, но отряд, к которому ты принадлежишь, – это нечто абсолютное.

Был, например, Д'Арканхело. Была та же Ортенсия.

Достаточно и одной собаки.

Ночь страшно холодная, луна равнодушно освещает ущелье. Сто семьдесят пять человек расположились бивуаком, прислушиваясь к шумам на юге. Как блестящая ртуть, течет, змеясь, Рио-Гранде – безразличный свидетель битв, походов, кровопролитий. Войска Инки, вереницы пленных, колонны испанских конкистадоров, в чьих жилах уже текла его кровь (думает прапорщик Селедонио Олъмос) и которые четыреста лет спустя будут тайно жить в крови Алехандры (думает Мартин). Потом кавалерия патриотов, отбрасывающая испанцев к северу, потом снова продвижение испанцев на юг, и снова патриоты заставляют их отступать. Копьем и карабином, саблей и кинжалом, калеча и убивая один другого с яростью братьев. Затем ночи каменной тишины, когда вновь слышится ропот Рио-Гранде, постепенно и неотвратимо торжествующий над кровавыми – но такими мимолетными! – сражениями между людьми. Пока снова не раздадутся средь багрового зарева вопли гибели и жители селений не побегут с гор, уничтожая все, сжигая свои дома и разрушая свои усадьбы, чтобы позднее вернуться опять на эту вечную землю, где они родились и страдали.

Итак, сто семьдесят пять человек расположились па бивуаке, среди каменной ночной тишины. И тихий голос под слабое треньканье гитары напевает:

Белая голубка,Летишь ты в дали,Всем расскажи,Что убит Лавалье.

И на рассвете они опять выступают в поход на север. Прапорщик Селедонио Ольмос едет теперь рядом с сержантом Anapucuo Cocou – тот молчалив и задумчив.

Прапорщик глядит на него. День за днем он задает себе один вопрос. Душа его за последние месяцы увяла, как нежный цветок в бурю. Зато он начинает что-то понимать – по мере того как все абсурднее становится это последнее отступление.

Сто семьдесят пять человек скачут во весь опор семь дней ради трупа.

«Не видать Орибе его головы», – сказал ему сержант Coca. Так что посреди крушения тех башен юный прапорщик увидел другую башню – сияющую, вечную. Одну-единственную. Но ради нее стоило жить и умереть.

Медленно рождался еще один день в граде Буэнос-Айресе, день, похожий на все прочие бессчетные дни, нарождавшиеся с тех пор, как человек стал человеком.

Из своего окна Мартин увидел мальчика, бегущего с утренними газетами – может, он просто хотел согреться. Бродячий пес, напоминавший Бонито, рылся в куче мусора. Женщина, вроде Ортенсии, шла на работу.

Он подумал также о Бусиче, о его грузовике с прицепом.

И, уложив свои пожитки в сумку, Мартин спустился по расшатанной лестнице.

VII

Моросил дождь, ночь была холодная. Безжалостный ветер, налетая яростными порывами, гнал по улице клочки бумаги и сухие листья – деревья стояли уже совсем голые. Возле гаража шли последние приготовления.

– Брезент, понимаешь, – сказал Бусич с потухшим окурком в зубах, – чтобы дождь не промочил.

Они завязывали веревки, упершись одной ногой в борт грузовика, натуживаясь. Мимо проходили рабочие – разговаривали, отпускали шуточки, а некоторые шли молча и понурясь.

– Пойдем отсюда, малыш, – сказал Бусич.

И они пошли в бар: там парни в синих комбинезонах и в кожаных куртках, в сапогах и в ботинках шумно беседовали, пили кофе и можжевеловую, жевали огромные сандвичи, обменивались советами, вспоминали товарищей, какого-то Тощего, Кругляша, Гонсалито. Они крепко хлопали Бусича по плечу, называли его «старый плешивый Оку-рок», он молча улыбался. А затем, покончив с бутербродами и черным кофе, сказал Мартину: «Теперь мы с тобой поедем, малыш», – и, выйдя из кафе, он поднялся в кабину, усадил Мартина рядом и включил мотор; вот загорелись фары, и грузовик двинулся по направлению к мосту Авельянеда, начав бесконечное путешествие на юг в это холодное, дождливое утро, но сперва он проехал через кварталы, с которыми у Мартина было связано столько воспоминаний; затем, миновав Риачуэло, они углубились в заводской район города, дальше дорога шла по все более открытым местам – на юго-восток, покамест за пересечением дорог с Ла-Платой они не повернули решительно на юг, по пресловутому шоссе № 3, которое кончалось на краю света, где, как Мартин себе представлял, все вокруг белое и замерзшее, на том краю, который уже близок к Антарктиде и по которому гуляют патагонские ветры, краю негостеприимном, но чистом, нетронутом. «Залив Последней Надежды», «Бесполезная Бухта», «Гавань Голода», «Остров Отчаяния» – названия, которые он много лет, с самого своего детства, читал в своей чердачной комнатке в долгие годы печали и одиночества; названия, напоминавшие о землях пустынных и отдаленных, однако чистых, суровых, незапятнанных; о местах, которые как будто еще не загрязнены людьми, и особенно женщинами.

Мартин спросил, хорошо ли он знает Патагонию. Бусич хмыкнул, улыбнувшись с добродушной насмешкой.

– Я, малыш, родился в девятьсот первом году. И можно сказать, что по Патагонии начал странствовать, как только научился ходить. Понимаешь? Мой старикан был моряком, и на корабле кто-то сказал ему про юг, про золотые россыпи. И вот, не долго думая, старик на грузовом судне отправился из Буэнос-Айреса в Пуэрто-Мадрин. Там познакомился с англичанином Стивом, тот тоже мечтал найти золото. Дальше на юг уже добирались вдвоем, как придется: верхом, в повозке, в каноэ. Пока не осели во Вьедме, поблизости от Фицроя. Там я и родился.

– А мать откуда?

– Отец с ней познакомился там, она чилийка, Альбина Рохас.

Мартин смотрел на него с обожанием. Бусич задумчиво улыбался самому себе, не переставая внимательно следить за дорогой, сигарета его потухла. Потом Мартин спросил, холодно ли там.

– По-разному. Зимой доходит до тридцати ниже нуля, особенно когда едешь между Лаго-Архентино и Рио-Гальегос. Но летом бывает хорошо.

Немного погодя он заговорил о своем детстве, об охоте на пум и на гуанако, на лисиц, на кабанов. О поездках с отцом в каноэ.

Поделиться с друзьями: