О маленьких рыбаках и больших рыбах

Коля рассказал, как найти в Лукинском Петруся, предупредил, что его зовут Петр Максимович Макаренко (а я и не знал до сих пор, что Петруся так зовут!), и посоветовал ни у кого про Петруся не спрашивать, а попытаться самим найти его.

Старшие сестры Закатаевы тоже подошли к нам и приняли участие в разговоре. Мне это было очень приятно, что взрослые Закатаевы, которые до сих пор относились к нам, как к мальчикам, теперь так дружески и просто разговаривают с нами о таком серьезном и важном деле.

Было решено окончательно, что мы с Федей сейчас же, не мешкая, поедем, чтобы как можно скорее предупредить Петруся.

Когда мы уходили, Миша и Коля вышли проводить нас на крыльцо, и Коля сказал:

— Так уж вы, товарищи, постарайтесь! Надо выручить Петруся.

«Вот как! Товарищами нас назвал!» — подумал я с гордостью.

Зайдя домой, мы с Федей быстро-быстро навьючили на себя наши пожитки и отправились на Сну. Был уже восьмой час на исходе; мы торопились и шли молча.

У меня не выходило из головы то, что случилось у Закатаевых. Я, конечно, и раньше слыхал об обысках и арестах. В школе (я учился в реальном училище) нам много говорили о «злоумышленниках» и «бунтовщиках», стремящихся «расшатать вековые устои трона» и «разрушить государство». Наш тощий и бледнолицый «батюшка» длинно и скучно говорил о «безбожных злодеях», убивающих «верных слуг царевых». Я знал также, что «верные слуги царевы» — это министры, губернаторы, полиция и жандармы. Они арестовывают и отправляют в ссылку, на каторгу и даже на виселицу вот этих самых «злоумышленников». Но, в общем, и к тем и к другим я относился безучастно, мне было не понятно, в чем тут дело, из-за чего происходит борьба и что за люди ведут ее. И я просто не думал о них.

Только в самое последнее время в моем отношении ко всему этому произошла перемена. Отрывки из разговоров, которые велись в семье Закатаевых, некоторые из «возвышенных» слов Миши Закатаева, случайный разговор с мамой моей о декабристах — все это кое-что разъяснило мне. Я уже знал теперь, что «злоумышленники» и «злодеи» — это революционеры, хорошие, самоотверженные люди. Не щадя себя, они борются с царским правительством за народ, за революцию. А революция — это что-то такое, что облегчит и улучшит жизнь этого народа.

И я легко и охотно поверил, что это действительно так и есть. Почему я поверил маме и Закатаевым, а не училищному начальству, — я не знаю. Должно быть, потому, что тогда уже все взрослые, с кем я имел дело, кроме начальства, так думали.

Но сам я никогда не видал революционеров, и мне казалось, что они должны быть совсем особенными людьми, не такими, как все. Да у нас и нет революционеров, думалось мне, все они далеко, где-то там, в Петербурге, в Москве, в Варшаве… И вдруг оказывается, что Паша и Петрусь, люди, конечно, хорошие, умные и знающие, но в конце концов самые простые и обыкновенные, — тоже… революционеры!? Ну да, конечно, революционеры! Ведь Пашу арестовали уже, а Петруся вот-вот арестуют, если мы не успеем предупредить его.

Вот это-то открытие и поразило меня всего больше. Значит, думаю, и другие Закатаевы и гости их, члены «кружка самообразования», — все они тоже революционеры?..

Я так задумался обо всем этом, шагая вслед за Федей по неровной булыжной мостовой, что не замечал, как навьюченная на меня поклажа немилосердно давит мне плечи, а со лба катится пот и заливает мне глаза.

Наша лодка стояла на своем месте у пароходной пристани, причаленная цепью за пристанские сходни и запертая на замок. Мы влезли в нее и с наслаждением сняли с себя тяжелую поклажу.

Около пристани стоял уже пароход «Северянин» и негромко шипел, как потухающий самовар. Должно быть, он только что пришел сверху и еще не начинал выгружаться. В два часа он пойдет дальше вниз и через час будет в Лукинском, а нам надо быть там раньше его. Сейчас еще нет девяти, и мы, конечно, успеем, но следует поторапливаться, мало ли что может задержать в пути.

Но как это часто бывает в жизни, — когда торопишься, то, как назло, возникают самые неожиданные препятствия, — так было и сейчас.

Федя ушел к пристанскому сторожу за ключом и веслами и бесследно пропал. В проход между берегом и пристанью влезла снизу какая-то неуклюжая, громоздкая шаланда и загородила прямой выход на реку для нашей лодки. Придется, значит, протаскивать лодку под сходнями и огибать пристань сверху, против течения. Сколько возни!

Так сидел я в лодке и волновался. Наконец, когда я был готов уже сам бежать за Федей, он явился. Оказалось, что он не мог найти сразу сторожа и в поисках за ним обежал всю пристань и пароход, а сторож был на шаланде.

А шаланда и в самом деле наделала нам хлопот. С четверть часа мы провозились, прежде чем нам удалось вывести лодку из-за пристани на струю, где нас подхватило и понесло течение.

Грести мы решили поочередно. Первым сел в весла Федя, а я с правильным веслом на корму.

Федя греб сильно, и лодка быстро неслась. Вот и городок наш остался позади, потом проехали мимо двух заводов, механического и лесопильного, и впереди, справа, на высокой горе, показалось большое красивое село Богородское. Когда мы поравнялись с ним, я сменил Федю и сам сел в весла. Четверть пути мы уже проплыли.

День был ласковый — солнечный, теплый, но не жаркий и почти безветренный. Покрытая кое-где мелкой рябью Сна вся так и искрилась, так и переливалась огоньками. Склон правого берега полого спускался с горы прямо к реке и, весь залитый солнцем, пестрел полосами спеющих хлебов, окрашенных во все оттенки от ярко-зеленого до золотисто-желтого. А на левом берегу заливные луга тонули в солнечных лучах, и глазам было больно смотреть на них.

Но мы с Федей так торопились, что и не глядели на всю эту красоту, и сосредоточенно молчали. Порой у меня мелькала себялюбивая мыслишка — как было бы хорошо плыть сейчас вот так по реке и ни о чем не заботиться, никуда не торопиться! Но я тут же вспоминал, для чего мы торопимся, и прогонял мыслишку.

Мы сменились с Федей еще два раза и вот, наконец…

— Лукинское! — сказал Федя, который сидел на корме и смотрел вперед.

Я обернулся, — и в самом деле, недалеко, на левом берегу за мысом уже была видна высокая заводская труба, а справа — устье сплавной реки Суйды. Прозрачная чистая вода этой реки, вливаясь в Сну, долго не смешивается со снинской водой и широкой темно-синей струей течет вдоль правого берега, резко отличаясь по цвету от желтоватой снинской.

Когда лодка обогнула мыс, перед нами вдруг открылся широкий вид. Сна в этом месте раздвинулась в ширину чуть не вдвое. На правом высоком берегу, отделенном от реки узкой песчаной косой, на самом солнцепеке раскинулись маленькие, точно игрушечные, издали такие хорошенькие домики большого села Лукинского. По низменному левому берегу, вдоль которого плыла наша лодка, прямыми правильными рядами тянулись штабеля недавно напиленного теса. Приятным смолистым запахом повеяло на нас от этой массы прогретой солнцем свежей древесины.