О Марсе и чайных чашках
Шрифт:
Шерлок приблизился, взял две из трех бутылочек, вернулся и протянул одну Джону.
— Что это? — тихо спросил Джон.
— Это жидкость с марсианскими симбионтами, — проговорил Картер, который уже сдернул фольгу со своей и сделал несколько глотков. — Противно и не очень полезно для здоровья, но ничего не попишешь.
— Насколько неполезно для здоровья? — напрягся Джон.
С Шерлока станется принять какой угодно наркотик.
Картер, однако, понял его иначе:
— Не бойтесь, доктор. Я же стою перед вами, верно? — спросил он резко. — А я пил эту жидкость три раза. Через пару суток, когда оно все будет выводиться из организма, вам придется посидеть на унитазе. Если доживете.
Тут же Джон обреченно подумал, что унитаз в том номере,
Но, с другой стороны, они правда могут не дожить.
Шерлок же уже глотал бесцветную жидкость так, будто это был какой-нибудь безвредный сок.
— Военные это вещество исследовали, конечно, — продолжил Картер. — Ну, что достали. Ничего особенного не нашли. Как оно помогает телепатии, не выяснили. Тут важно сочетание факторов.
Шерлок уже допивал и, чувствуя себя донельзя глупо, Джон все-таки сорвал фольгу (обыкновенную, пищевую; купили, наверное, в Большом Сырте) поднес бутыль к губам. Марсианин (тот, кто первый говорил речь; он был чуть побольше в размерах) тем временем тоже засунул пипетку четвертой бутыли себе под панцирь и, очевидно, потреблял.
Вкус был не такой уж противный, сладковатый такой и суховатый, хоть и жидкость. Чем-то похоже на мед с мелом. Больше было разговоров.
— Он усваивается довольно быстро, — продолжил Картер, когда Джон опустил бутылочку на пол. — Вы сейчас почувствуете. Но не волнуйтесь. Направлять работу Пещеры шепотов сегодня будет Гр’тшкан, он мой друг и очень опытный старейшина. И еще он будет моим проводником. Холмс, советую вам взять вашего проводника за руку. Людям тактильный контакт помогает.
Сам Картер подчеркнуто не касался своего марсианина, стоял, скрестив руки на груди. А вот Шерлок, на удивление, послушался: его ладонь в самом деле нашла руку Джона, как недавно, в темноте.
И тут же, словно по сигналу, на них обрушился слепящий синий свет, хуже любой тьмы. Так режет по глазам бритва (Джон видел один раз такое, и предпочел бы не вспоминать). Так все нервные окончания вопят, погибая, от невозможной перегрузки. Так выжигается сетчатка глаза, так мозг, не в силах справиться с обилием энергий и образов, стонет и глохнет, срываясь в штопор, словно атмосферный самолет.
Так… так…
Сначала Джон увидел Картера. Нет, «увидел» — неправильное слово. Он осознал пластиковую доску, груду разноцветных маркеров, и понял, как кто-то пишет на этой доске, густо, убористо. «Это шифр? — подумал Джон. — Это марсианский язык?»
Но слова языка, марсианского или нет, казались незнакомыми, а в шифрах Джон никогда не разбирался. И все же, пока он глядел на доску, стали проступать образы: огромные подземные залы, освещенные такими же пузатыми свечами, как эта синяя — красными, желтыми, розовыми, черными… «Это не черные свечи, — шепнул голос, похожий на Шерлоков. — Мы просто не видим эту часть спектра». Залы были наполнены марсианами, которые занимались какими-то делами — возможно, общались, или играли, или готовили обед, или судили преступников, или кровопролитно сражались, Джон не смог бы разобрать ни за какие деньги. Эмоции, которыми сопровождалось все это действо, сложно было пережить; Джону захотелось и плакать, и смеяться, потому что Картер (или его визави?) чувствовали нечто торжественное, скорбное и одновременно смешное, нечто удивительное и радостное.
Если бы Джона раньше спросили о чувствах марсиан, он бы вспомнил радость в последнюю очередь: сложно представить, что этакая образина с щупальцами может смеяться. Но вот так: его видения были наполнены весельем, вполне земным, чистым и понятным. Интересно, а что чувствовал погибший посол, когда его убивали? Джону вдруг стало почти по-детски стыдно, как они бродили по месту преступления и шутили насчет монстров со щупальцами.
И, может быть, силой ассоциаций Джон вдруг вспомнил свое: увидел крошечную кухню в Эдинбурге, свой собственный рисунок ко Дню Матери на холодильнике,
и маму — молодую, здоровую, веселую, с красиво уложенными волосами и чашкой какао в руке.Потом Джона опять перекинуло на Картера, кажется, на урок верховой езды — белые бриджи, много-много зеленой травы и коричневой грязи. И лошадиный круп пихает под зад, и унизительное падение… Джон тоже учился ездить верхом, в Сэндхерсте, но недолго, и там был гравий, так что это не джоново воспоминание. Шерлоково? Нет, все-таки Картер: вот он потерял линзу и не может ее найти, а у Шерлока превосходное зрение.
После этого образы полились рекой — и что хуже всего, вместе с ними хлынули чувства. Джон слышал, что, когда умираешь, вся жизнь проходит у тебя перед глазами; но ей богу, он не подписывался на чью-то чужую!
А тут три чужие жизни хлынули ему в уши и в голову, отчаянно толкаясь… Ну что ж, он хотя бы увидел, как выглядит загадочная «мамуля» Холмс — если это, конечно, была она, а не то, как Шерлок в детстве представил себе Мэри Поппинс. Она ничуть не походила на маму Джона, ну ни капельки, и она говорила Шерлоку: «Запомни, сын, что главный и единственный грех, единственное преступление против самого себя — это…»
Но Джон не разобрал, что это за грех или преступление, понял только, что непоправимо виновен. Тут же ему предстали Картер и посол — в чужой памяти Джон мог различать марсиан с той же легкостью, с какой он различал винтовки английского и американского изготовления. Посол обвивал Картера щупальцами за шею, но не душил его, между ними происходило нечто другое, нечто прекрасное, чему не было названия.
Странные, тяжелые образы хлынули на него — бесконечные пещеры, исчерканные синими нитями андероксита; марсианская равнина, на которую тяжелой, хищной воронкой падал ураган, и марсиане, которые, припав к земле, шли куда-то… Он чувствовал восторг, откровение, видел незнакомые письмена, слышал пение, лучше которого не было на свете. Рядом кто-то застонал от тоски, и Джон не сразу понял, что это Шерлок.
Потом Джон увидел день убийства, зеленую кровь под своими руками, ощущение тошноты, боли и тоски, чувство, что в последний раз, все в последний раз, и уже никогда не будет ничего хорошего, но и не сделать тоже нельзя; темные сомнения затягивают вглубь, смерть души за углом, а старейшины говорят, что когда не знаешь, что делать, поступай, как должно…
«Единственное преступление, мистер Картер, — говорит пожилой профессор, которого давно уже нет в живых, — которое марсиане считают преступлением, — это…»
И Джон опять не слышит окончания, но знает, что непоправимо виновен и в этом тоже. Что он ставит, всегда ставил одного выше многих и личное выше общего.
«А что, — спросил Шерлок, — что считаешь преступлением ты?»
«Бесчувствие», — пришел ответ раньше мысли, прежде мысли.
«Тогда я преступник», — был ответ.
Чужая тоска, боль, неуверенность, уверенность в собственной правоте, страх, корысть, печаль, отвращение, брезгливость, любовь, надежда, прощение, истерическая радость, экзальтация, экстаз верующего, облегчение, страсть (почти плотская!) достигли апогея, захлестнули, и Джон подумал в панике, что сейчас захлебнется, так нельзя, он же не сможет дышать, боже, не сейчас, сорвать этот намордник, нельзя, нет…
Когда уже невмоготу было терпеть, когда пальцы сами вцепились в горло, разыскивая ремни респиратора под воротником, волна вдруг схлынула. Продлись это все на минуту дольше — и Джон не знал, удержался бы он.
Сияние пещеры утихло, не резало больше глаза, но андероксит продолжал пылать, и Джону показалось: теперь этот узор навсегда останется с ним. Однако ярче андероксита сиял Шерлок.
Он стоял на коленях: видимо, упал. Джон с удивлением обнаружил, что сам он удержался на ногах, только в ушах звенело. Марсианин и Картер, привалившийся к стене, казались невнятными темными фигурами, менее выразительными, чем манекены в витринах. Зато Шерлок был близок и понятен, каждой линией, каждой черточкой. Джон видел его всего, как на ладони.