О нас троих

Я пытался ее ободрить, хоть и не был вполне уверен, что мы говорим об одном и том же. Машину я вел рывками, чуть не врезаясь в стоящие и едущие машины, жестикулируя, выпуская из рук руль, и по-прежнему говорил слишком громко. От волнения и растерянности я был сам не свой, чувства во мне вспыхивали, мелькали, скользили, бешено кружились. Я смотрел на ее профиль и впитывал каждую интонацию, каждый жест, и мне казалось, что я каким-то поразительным образом превратился из влюбленного в просто друга, а через секунду я чувствовал себя словно альпинист-романтик, который пытается совершить восхождение, но посреди пути теряет решимость и впадает в еще большую ревнивую неуверенность, чем раньше. Только мне начинало казаться, что я наконец совершенно спокойно и даже с радостью отношусь к участию Мизии в съемках, как через секунду, при мысли о природе их с Марко притяжения со мной случился приступ самой настоящей паники.

Когда я остановился возле ее подъезда, Мизия спросила:

— Ливио, ты в порядке?

— Все отлично, — сказал я. — Просто устал.

Она немного подождала, не отводя взгляда, но была настолько взбудоражена, что вряд ли могла сосредоточиться на чем-то одном, и ждать, что она повторит свой вопрос, не имело смысла.

12

Фильм Марко превратился в какую-то лихорадочную и изнурительную игру, требовавшую внимания, энергии, способностей, но и этого было мало, каждого участника она вынуждала выкладываться без остатка. Когда сегодня я думаю о том времени, мне вспоминается запах раскаленных ламп и духота битком набитой комнаты, покалывание в ногах, онемевших от неподвижности, изнуряющее ожидание, внезапно сменяющееся бурной деятельностью, взгляды десятков глаз, сосредоточенные на каждом еле заметном движении. Тогда я этого почти не замечал: все мои органы восприятия на девяносто процентов были поглощены тем, что происходило между Марко и Мизией.

Работа над фильмом шла полным ходом благодаря почти телепатической связи, установившейся между ними с первого дня; она на лету схватывала идеи, которые он не мог сформулировать, и предлагала новые. Они все время менялись ролями, так что очень трудно было понять, кто из них что придумал. Они постоянно держались вместе, разговаривали, делали друг другу знаки, отрабатывали выражения лица или движения, касались руки или плеча друг друга, толкались, в шутку или подбадривая, хохотали. Сколько я ни смотрел на них, мне не удавалось разгадать природу их общения, поскольку оба, казалось, стремились лишь к одной цели — снять фильм. Мне казалось, что фильм — это что-то вроде их опекуна и поручителя, он и оправдывал их близость, и в то же время ставил ей границы.

У меня никак не получалось поговорить об этом с Марко в те все более редкие и недолгие моменты, когда мы были вдвоем, по утрам, когда я заезжал за ним домой, или вечером, когда мы вместе уходили после съемок. Если речь заходила о Мизии, он говорил подчеркнуто беспристрастно, словно единственной причиной его интереса были ее поразительные врожденные актерские способности. С Мизией мне было еще тяжелее, нашей близости недоставало полноты и взаимности, я восхищался ею, она же питала ко мне только дружескую привязанность. Она тоже старалась говорить о Марко с восторгом, но беспристрастно, словно о постороннем, словно между ними не было никаких опасных чувств.

Но всякий раз, когда я наблюдал за ними достаточно долго, мне становилось ясно, какой мощный поток притягивает их друг к другу, на каком бы расстоянии они ни находились, даже если стояли в разных концах огромной пустой гостиной, в разных углах не совсем выстроенного кадра. Она постоянно провоцировала его, понукала, задирала; понуждала делать фильм все более непредсказуемым, уводить его все дальше за пределы готовых форм, менять его и ломать. Ее самоотдача была все полнее: мне казалось, что каждое утро, повинуясь странной неудержимой силе, озарявшей ее взгляд и манеру двигаться, она сбрасывала очередной защитный слой, чтобы еще откровеннее подставить себя белому свету софитов.

Каждое утро я наблюдал, как она превращается в другого человека, импульсивного, замкнутого, неуправляемого, не то, что в обычной жизни — хотя, по сути, я не то чтобы много знал о ее обычной жизни; каждое утро она вызывала во мне очередной всплеск смятения и тревоги, чувство, что ситуация выходит из-под контроля.

Например:

На пятый день мы снимали сцену, где она просыпается на полу, под гардиной, в которую укуталась перед сном. До начала она, как всегда, долго разговаривала с Марко, пробовала позы, читала через плечо его поспешные записи, а Сеттимио Арки тем временем ходил вокруг, изображая из себя продюсера, проверял, заперта ли входная дверь, отдавал распоряжения горничной семейства Панкаро, болтал по телефону со своим знакомым из лаборатории. Наконец, все было готово, Марко расставил нас всех по местам, и Мизия разделась донага. Мы стояли перед ней с лампами и всем прочим в руках, а она выскользнула из своих джинсов, черной футболки, трусиков изумительно естественным образом и теперь стояла, обнаженная, белокожая, изящная, под нашими оторопелыми взглядами. Она отдала одежду моей троюродной сестре, завернулась в гардину, легла на пол и сделала вид, что спит. Марко сказал: «Начали». По тону его было ясно, что он смущен не меньше нашего, но никогда бы в этом не признался.

Мизия сделала вид, что просыпается, потянулась и выбралась из-под камчатной гардины, потом встала, совершенно голая, и прошлась по гостиной с такой же, если не большей легкостью, чем раньше, когда сбросила одежду. Я смотрел на ее спину, ягодицы, красивые линии ног, и мне хотелось заорать, прервать сцену, побежать за ней и закутать в гардину, скрыть ее наготу от масляных взглядов Сеттимио Арки и его приятеля, помощника оператора, от беспощадного взгляда Марко, который с камерой в руках следовал за ней по пятам. Но я так и простоял со своей лампой на прищепке до конца эпизода; я смотрел, как Мизия подходит к моей троюродной сестре, берет свои вещи и одевается, неожиданно стыдливо, словно обнажилась только сейчас.

Потом она смеялась, и, если приглядеться, было заметно, что она покраснела и, похоже, сама удивлена своим поступком, но сразу становилось ясно, с каким упоением она поддавалась неведомой силе, уносившей ее под стрекотание пленки в камере, таинственной магии навечно запечатленных форм, движений, света.

Например:

На восьмой день мы снимали сцену, где Мизия забирается на подоконник и вылезает из окна на карниз. Марко хотел сначала установить камеру в комнате как можно ближе к полу, а потом, когда Мизия перегнется через подоконник, снять ее из соседнего окна. Затем мы должны были спуститься на первый и уже там, где падать некуда, отснять сцену с карнизом. Мы покончили с первыми кадрами и переместились к окну, снимать, как Мизия высовывается наружу. Но когда все было готово и Марко сказал: «Начали», Мизия влезла на подоконник и, не останавливаясь, спустилась на карниз пятого этажа.

Мы стояли вокруг Марко, высунувшегося с камерой из другого окна; остолбенев, не веря своим глазам, мы смотрели, как Мизия перелезает через подоконник и спускает свои длинные босые ноги на карниз. Я слышал, как Сеттимио Арки сказал вполголоса: «Твою ж мать», как Марко велел помощнику оператора: «Держи фокус». Потом все затаили дыхание: стояла гробовая тишина, пустая, как пустота, что была под нами.

Мизия двигалась боком, мелкими шажками, точно и плавно, как акробат, на высоте пяти этажей от заасфальтированного дворика, куда могла упасть в любой момент, стоило лишь неудачно поставить ногу. Я дотронулся до руки Марко, хотел сказать, чтобы он прекратил это, но он яростно отмахнулся левой рукой. Сеттимио оттащил меня за рубашку, бросил на меня безжалостный взгляд заговорщика. Марко не отрывался от видоискателя: он настолько погрузился в фильм и непрерывное состязание с Мизией, что, наверно, продолжал бы снимать, даже если бы она сорвалась и рухнула на асфальт.

Мизия сделала еще пять-шесть уверенных, точных шагов, лицом к стене, чтобы удобнее было снимать; потом наконец остановилась и вопросительно посмотрела на Марко. Он сказал: «Стоп», передал камеру помощнику оператора и снова пристально уставился на Мизию неожиданно встревоженным взглядом. Мизия вернулась обратно, далеко не так уверенно, как шла вначале; теперь она останавливалась через каждые несколько сантиметров. Сеттимио сказал ей: «Спокойно, спокойно», — но сам был настолько неспокоен, что мне пришлось ткнуть его как следует в бок, чтобы он замолчал. Мы все столпились у окна, из которого она вылезла: исступление превратилось в леденящий страх, глаза — в магниты, сбивчивые советы сыпались со всех сторон, так что невозможно было разобрать ни слова. Когда Мизия оказалась на расстоянии вытянутой руки, она сказала: «Мне кто-нибудь поможет?» — в ее глазах читался страх.

Я вцепился Марко в ремень брюк, он высунулся из окна, подхватил ее под мышки и втянул внутрь; от неожиданного рывка мы все трое повалились на пол. Мизия тут же вскочила и, босоногая, застыла перед нами спиной к окну, в полной тишине.

Меня распирала злость на Марко: как бы я хотел вцепиться ему в горло и душить до тех пор, пока не сойдет с его губ восхищенная улыбка, с которой он смотрел на Мизию.

Потом Сеттимио подошел к Мизии, хлопнул ее по плечу, сказал: «Ну ты даешь, камикадзе»; комнату заполнили крики, аплодисменты, смех, судорожные поздравления, новые подначки. Мизия улыбалась, бледная и хрупкая, как маленькая девочка, чудом избежавшая катастрофы.