О нас троих

Время от времени перед моим мысленным взором возникала Мизия, как она смотрела на меня, сидя в моем «фиате» у своего дома, я снова ощущал ее настойчивую искренность, передающиеся мне волны нетерпения. Мне казалось, что я рисую главным образом для нее, чтобы удивить ее, показать, что и я на что-то способен; и чем дальше, тем больше сам удивлялся тому вдохновению и энергии, какие вкладывал в картину, тому яростному напряжению, какое толкало меня вперед.

В шесть утра я прикончил швейцарский шоколад, потом полчаса полежал в ванне, совершенно не чувствуя усталости: я так возбудился, работая, что никак не мог прийти в себя.

В семь утра я, как обычно, заехал за Марко. Он уже ждал меня у подъезда, ходил взад-вперед по тротуару, целиком поглощенный мыслями о фильме. В машину он сел с таким естественным и спокойным видом, что мне стало не по себе: ему и в голову не приходило, что я могу куда-то от него деться. Я почувствовал себя предателем; забыл все, что собирался ему сказать о своем уходе.

Он хлопнул меня по руке и сказал:

— Я нашел квартиру.

— Как квартиру? — довольно тупо спросил я.

— Так, квартиру, — повторил он. — Вчера вечером возвращался со съемок, увидел объявление и договорился, что утром зайду посмотреть.

Я не верил своим ушам: мне уже давно казалось, что он никогда не сумеет наладить столь прочную связь с практической жизнью. Но и в этом сказалось влияние Мизии: она побуждала его быть взрослее и свободнее, изумлять самого себя и других своими дремавшими до сих пор способностями.

— А деньги? — спросил я.

— Она недорогая, — сказал он таким тоном, словно я силой пытался стащить его с небес на землю. — В любом случае это неважно. Я что-нибудь придумаю.

Казалось, он очень долго стоял на месте, представляя себе, что бежит, а теперь, наконец, взял и побежал: он не мог ждать ни секунды.

Я отвез Марко по нужному адресу, это оказалось недалеко, и сонная сухопарая хозяйка проводила нас на последний этаж старого многоквартирного галерейного дома. Изначально это был чердак, почти непригодный для жилья, с таким низким потолком, что выпрямиться удавалось лишь под центральной балкой. Вся обстановка состояла из жуткого вытертого паласа коричневого цвета, газовой плиты, полутораспальной кровати и двух стульев, там пахло сыростью и табаком, крыша протекала, а от северной стены дуло. Марко осмотрелся, сказал вполголоса:

— Вот тоска.

— Наверно, можно как-то это поправить, — сказал я, пытаясь понять, каким образом.

— Я не имел в виду этот дом, — сказал Марко. — Любойдом. Тоска заранее известной, стоячей жизни.

Но благодаря фильму он нашел новое убежище от заранее известной, стоячей жизни, территорию, где он был недосягаем для законов физики и правил реального мира. Я увидел в его взгляде нетерпение, пока мы в нерешительности бродили по бывшему чердаку, его выдуманная история обрастала тысячей новых деталей.

— Да-да, хорошо, — сказал он сухопарой хозяйке. Подписал бумагу, которую она держала наготове, но слушать объяснения по поводу плиты, ключей и еще чего-то ему совершенно не хотелось, и он сказал: — Нам пора, нас уже ждут.

Мы помчались вниз по лестнице с такой скоростью, будто хотели сбежать отсюда навсегда, мы смеялись и топали по ступенькам, он сбивчиво рассказывал, какие новые идеи для фильма пришли ему в голову за ночь. Я вспомнил, сколько раз мы вот так убегали откуда-нибудь, радуясь, что нам не нравится одно и то же, и чувствуя себя от этого сильнее и ближе. Я не понимал, откуда у меня могло взяться желание бросить фильм и рисовать картины для самого себя; мне уже казалось, что Мизия направила меня по ложному пути, все представлялось совсем иначе, чем час назад.

Но по дороге к дому Панкаро, когда мы ехали по внутреннему кольцу, его взгляд стал настолько отсутствующим, что я вдруг выпалил:

— Знаешь, я, наверно, не смогу больше работать над фильмом.

Он повернулся и взглянул на меня: я видел, с каким трудом он сосредоточился на моих словах.

— Почему? — сказал он.

— Просто я стал много рисовать, — собственный голос казался мне отвратительным, фальшивым, срывающимся, словно я скрывал какие-то темные замыслы.

— С каких пор? — спросил Марко.

— Со вчерашней ночи, — сказал я, все больше поддаваясь сомнениям. Но потом мне вспомнился прошлый вечер, и как мы с Мизией разговаривали, и как у нее блестели глаза. — Но я хочу этим заниматься. Мне это нужно. Сейчас это важно для меня.

Марко кивнул, глядя в сторону, сказал:

— Конечно. Тебе виднее.

— Но я не хочу тебя подводить, — самое трудное было позади, и я опять заговорил громко. — Как же свет и все остальное?

— Это не проблема, — сказал Марко. — У нас уже все налажено. Мы уже далеко продвинулись. Теперь нас не остановить.

Весь остаток пути я косился на него, пытаясь по его профилю понять, сколько в его мыслях было разочарования, сколько понимания, а сколько — облегчения.

15

Я рисовал весь день, и мало-помалу во мне проснулась настоящая одержимость, только я, в отличие от Марко, снимающего фильм, не мог поделиться ею с другими. Наверно, подобное наваждение охватывает каменщика, который кладет кирпичи под палящим солнцем: мои руки занимались делом, в голове не было ни единой мысли, кисточки, казалось, рисовали сами по себе. От акварели я перешел к темпере, чтобы получить более насыщенные, сочные цвета; взял кисти потолще и листы побольше. Я вкладывал в картины всю, какую мог, физическую и эмоциональную энергию и почти не вкладывал энергии умственной, и все же получал неведомое ранее удовлетворение: оно было в тысячу раз сильнее, чем когда я учился в университете, или придумывал вместе с Марко всякие фантастические проекты, или бесцельно и безрадостно болтался на задворках его фильма. Иногда меня мучила совесть из-за того, что я бросил его без предупреждения; а иногда мне казалось, что так я могу хотя бы отчасти перекрыть чувство своей ненужности, которое рождали во мне его отношения с Мизией.

Она как-то зашла ко мне в гости, в перерыве между съемками — у нее было меньше часа, — усталая, возбужденная и, как всегда, одолеваемая сотней мыслей одновременно. Но мои картины ей понравились: глаза у нее заблестели, она сказала:

— У тебя талант. Иди вперед, не останавливайся. Когда я закончу с фильмом, мы покажем твои работы нужным людям. Устроим выставку.

Через две минуты ее уже не было; из окна я видел, как она села на видавший виды мопед своего брата и, подскакивая на брусчатой мостовой, умчалась по проспекту.

Всякий раз, когда я заканчивал очередную картину и отступал на пару шагов посмотреть, что получилось, я казался себе уже не таким никчемным, как раньше. Я надеялся, что Мизия это заметит и изменит свое мнение обо мне; надеялся, что рано или поздно она увидит во мне не просто друга, а что-то более интересное и сложное.

Я зашел пообедать к матери, она до отвала накормила меня лазаньей, жарким, картофельным пюре, напоила шипучим красным вином, а потом спросила, чем я собираюсь заниматься после университета.