О нас троих

Позвонил Сеттимио Арки, чтобы услышать слова благодарности за свой вклад в успех выставки; позвонила мама, сказала, что, наверно, мое решение стать художником было правильным и что моя бабушка — полоумная старуха, которая с ней даже не поздоровалась; позвонила бабушка, сказала, что гордится мной и поражается собственной дочери, и что моя девушка показалась ей очень интересной. (Я сказал, что она не моя девушка, и бабушка ответила: «Очень жаль».) Позвонила какая-то женщина, чтобы узнать, принесу ли я ей на дом картину, которую она купила, или она должна кого-то за ней прислать; позвонил какой-то мужчина, чтобы узнать, не могу ли я подобрать ему другую картину, подлиннее и поуже, потому что та, какую он выбрал, не вписывается в интерьер гостиной. Мизия не позвонила.

Ее брат не слишком обрадовался, снова услышав в трубке мой голос: «Мизия передо мной не отчитывается». Я объяснил, что вовсе не хочу ему надоедать, просто мне действительно надо поговорить с его сестрой. «Если объявится, я ей передам», — сказал он, и было ясно, что рассчитывать на это не стоит.

Я бродил взад-вперед, от двери к окну, по своей квартире-пеналу, заваленной картинами, которые раскупили только благодаря Мизии, и мечтал лишь об одном: чтобы зазвонил телефон или домофон, и я услышал ее голос, и неважно, что она скажет.

Около семи вечера домофон зазвонил, но это оказалась не Мизия, а Марко.

— Можно к тебе подняться на пару минут? — спросил он.

— Нет, — ответил я, помешкав от разочарования и удивления.

— Мне надо с тобой поговорить, — сказал Марко.

— Не о чем нам разговаривать, — ледяным тоном произнес я.

— Мне надо поговорить о нас с Мизией, — сказал Марко.

— Вот с ней и говори, — сказал я и выпустил трубку домофона из рук; она повисла, покачиваясь, на проводе, Марко еще что-то говорил, а я пошел и взял пригоршню пересоленного миндаля, съел его, стоя в прихожей, пропахшей назойливыми духами вчерашних посетительниц. Потом повалился на кровать и изо всех сил попытался ни о чем не думать.

Я лежал, слушая дребезжание стекол, вторивших оживленному движению на проспекте, и уже через несколько минут ко мне вернулось давно утраченное чувство юмора: я вдруг понял, какой это абсурд — валяться на своем катафалке на колесиках и маяться ревностью из-за девушки, с которой у меня ничего не было, злиться на нее до умопомрачения после всего, что она для меня сделала.

Я подошел к окну и выглянул на улицу: Марко все еще стоял внизу, в вечерних сумерках, воздух дрожал от бесконечного потока трамваев, автобусов, машин, пешеходов, а он стоял с потерянным видом, засунув руки в карманы плаща. Я открыл окно и крикнул: «Поднимайся!».

Он задрал голову, сделал какой-то неопределенный жест. Я пошел открывать.

Дожидаясь, пока он перейдет двор и одолеет три коротких лестничных пролета, я вернулся к окну; потом опять вернулся к двери. Я не совсем твердо держался на ногах, но в данный момент дело было, скорее всего, в нервах, а не в физической слабости, я все еще плавал в ядовитом тумане нерешительности. Мне представилось, как Марко будет объясняться, говорить о своих отношениях с Мизией и снова повторять, что ему очень жаль, и от одной этой мысли почувствовал страшную усталость; я бы охотно избавил его от этой повинности, замял это дело и занялся чем-нибудь другим.

Он вошел, слегка запыхавшись после подъема по лестнице, пересек всю комнату, почти не глядя на стоящие у стен картины, и остановился у окна.

Мы стояли в противоположных концах комнаты, одинаково прищурившись и держа руки в карманах, стараясь не смотреть друг на друга. Наконец я сказал:

— Слушай, прости, что я набросился на тебя вчера ночью.

Марко кивнул и, казалось, удивился, но вид у него по-прежнему был безутешный. Я и сам изумился своим словам, но не чувствовал себя ни благородным, ни великодушным: моему благородству была грош цена, как и тем добрым намерениям, которые внезапно просыпаются в пассажире самолета, попавшего в зону сильной турбулентности. Перед моими глазами по-прежнему была Мизия, плачущая на полу, там, где сейчас стоял Марко, в моих ушах по-прежнему звучал голос ее брата, говорящего, что понятия не имеет, где она; мне было страшно, я был как потерянный. И я сказал:

— Я сам во всем виноват. У меня не было никаких особых причин так убиваться. Вы, конечно, паршивцы, что ничего мне не сказали, но я мог бы и сам догадаться. У нас с Мизией ничего не было. Это все дурацкое недоразумение, ну и хватит, точка.

— Да нет, ты был прав, — возразил Марко. — Хреновый из меня друг.

— Ничего подобного, — сказал я, цепляясь за свое дутое благородство, чувствуя, что у меня опять перехватывает дыхание, а в горле стоит ком. — Ты нравишься ей, она тебе. Не будь я таким слепцом, я бы все понял в первую же минуту, как только вы друг друга увидели. — Я мог бы пойти дальше, сказать, что рад за них с Мизией и что они потрясающая пара, что я желаю им счастья, и что вместе они могут творить чудеса, и что наша дружба останется такой же, как раньше. Я и в самом деле так думал; и чем больше думал, тем больше убеждался, что только так можно выбраться из этого болота.

Но Марко, казалось, мои слова отнюдь не успокоили; на его искаженном лице читались упрямство и неутихающая боль.

— Во мне вдруг проснулся какой-то нелепый собственнический инстинкт, — сказал я. — Почувствовал себя тупицей, лентяем и еще не знаю кем. Но это моя проблема.

— Неправда, — сказал Марко, чуть заметно покачав головой.

— Я поступил бы точно так же, как ты, — сказал я. — Не задумался бы ни на секунду, это точно. Клянусь. И то, что я первым с ней познакомился, не имеет никакого значения. В таких делах это не работает.

Но Марко сказал:

— Так или иначе, между мной и Мизией все кончено.

И эта новость вдруг показалась мне настолько печальной и бессмысленной, что у меня подкосились ноги и я чуть не упал.

— Ты что, шутишь? — спросил я.

— Нет, — ответил Марко. — Я серьезно.

— Вы не имеете права.Это нелепо. Это смешно. — Я попытался сдвинуться, чтобы мы не стояли вот так, лицом к лицу, в разных концах комнаты, но даже это у меня не получилось.

— Тем не менее, это так. И хватит, точка, — сказал Марко. От его неподвижного взгляда, взгляда то ли мученика, то ли маньяка, мне становилось страшно.

— Пожалуйста, обойдемся без крайностей, — попросил я. — Мизия — удивительная девушка, и я счастлив, что вы вместе.

— Мы большене вместе, — Марко говорил как самоубийца, который уже прошел точку невозврата. — И говорить тут больше не о чем.

— Когда это случилось? — спросил я с некоторым облегчением, впрочем, настолько слабым, что я почти и не почувствовал его среди обуревавших меня, разрушителя чужой любви, угрызений совести.

— Сегодня утром, — ответил Марко. Он повернулся к окну, в его движениях не было и следа былой пружинистой гибкости. — Давай больше не будем об этом, ладно?

Еще несколько минут мы стояли молча, стараясь не смотреть друг на друга, я злился, чувствовал себя виноватым, ощущал, как на меня давят атмосферный столб и тяжкая обязанность сохранять на лице какое-то выражение.

Потом Марко пошел к двери, сделав какой-то неопределенный жест рукой, словно боялся, что я его не выпущу и устрою допрос с пристрастием. Дверь после его прихода так и оставалась открытой; я смотрел, как он быстрыми шагами удаляется по галерее и спускается по лестнице.