О себе (сборник)
Шрифт:
Она (послушно, ибо уже оценила эту его новую игру ). Ну а потом… потом… началась война.
Он. И там ты наконец встретила ЕГО.
Она. И опять он оказался не ОН… А я все встречала, встречала, встречала… Я окончила курсы медсестер и уговорила отправить меня на фронт… По дороге… (мое «везение»!) я, конечно, заболела тифом, меня обрили и привезли домой, похожую на старого, желтого китайца… Ха-ха-ха… И все-таки я вырвалась на фронт — правда, только в концертной бригаде… Я пела цыганские романсы… (Поет.) Я помню лица молодых солдат… (Усмехнулась.) И
Он. И ты так и не встретила ЕГО?
Она только смеется.
И когда ты перестала надеяться?
Она. Ну что вы, Федя, я и сейчас надеюсь. Я даже отчетливо представляю нашу встречу. Подперев рукой свой постаревший овал лица, я говорю ему: «Ах, мой друг, оцените мое терпение. Я ждала вас добрую полсотню лет. Другая на моем месте давно бы померла! Ха-ха-ха…» А потом как-то позвонил мой муж номер один и сказал, что болен, и попросил зайти. Он стал совсем старый и чужой… Мы сидели в комнате, оклеенной моими фотографиями, и я все искала повод уйти… И в этот миг распахнулась дверь — и с криком «Мама!» вбежала девочка… Оказалось, он взял ее из детдома совсем крохотной. И пока она росла, все показывал ей мои фотографии, все говорил, что я — ее мама… что я к ним скоро вернусь… И она всегда меня ждала. Она вцепилась в мою руку, и я с ужасом смотрела на него: я поняла, что должна теперь жить с ними всегда… Не могла же я обмануть эту рыдающую от счастья девочку?..
Он (вопит). «Лишь бы дитя не плакало!» Здесь! Здесь ты срослась с моей Аней!
Она. Милый Федя! Безумный Федя! Как мне будет не хватать ваших безумств, когда я вернусь к своим детям…
Он. Эта девочка — и есть «твои дети»?
Она (смеется). Девочка вышла замуж…
Он. «Лишь бы дитя не плакало!» Носи это и дальше в сердце! Состраданием живи, Аня. В этом и есть — Федя! А то нынче любой сытый злодей клянется Федей, а какой-нибудь преследователь человеков памятник Феде норовит поставить… А я говорю: «Ставьте мне ваши памятники. Только на цоколе написать не забудьте: «Феде Достоевскому от благодарных бесов!..» Ангел мой, Аня, Христос — в тебе… Что тебе больше всего по сердцу пришлось из написанного мной?
Она (не отвечая). Как трудно вспоминать… Я — девочка… Я — молоденькая женщина… Я помню это так смутно, как давно отыгранные роли… Хотя нет, свои роли я помню ясно… И Клеопатра, и Офелия… для меня куда реальнее меня самой тогда… В моих ролях было все, что со мной случалось в жизни… Я будто жила для ролей… И сейчас, когда я опять забыла номер своей комнаты, я хорошо помню номер квартиры Достоевского… И этот дом, где теперь живу, кажется мне вымыслом, сном… А единственная моя реальность — здесь: «Солнце моей жизни Федор Достоевский»…
Он (повторяя). Ангел мой, Аня, что тебе больше всего по сердцу из написанного мною?
Она. «Преступление и наказание», Федя. Отец любил… И читал мне вслух в детстве.
Он (хрипло, после паузы). А какую сцену ты любишь больше всего? Только не спеши… Не погуби меня, голубчик Аня…
Она. Это когда Сонечка… просит Раскольникова — покаяться!..
Он (как от боли, вопит). А-а! Я знал, что ты это ответишь! (Молчание.) «Мы были… на бале… на
бале… на бале…»Она. Что с вами, Федя?
Он. «И с бала нас прогнали, прогнали, прогнали». (Хохочет.) «Прогнали по шеям…»
Прошло несколько дней. Та же гостиная. Федя один. Входит Актриса.
Она (берет трубку). Я только позвоню своей гримерше. (Набирает.) Алло!.. На юге продолжается хорошая погода… И я запрещаю им приезжать. Баста! Пусть сидят — и ждут моего решения. Все! (Кладет трубку.)
Он. Какая деспотка! По-моему, старуха, ты готовишься здесь задержаться?
Она. Ха-ха-ха!
Он. Видишь, я был прав. Я вполне успел бы написать твой портрет. Если бы… (Остановился.)
Она (не выдержав). Если бы… что?
Он (неотвечая). Задело! «Я диктовал роман «Игрок» с двенадцати до четырех часов. В перерывах мы пили чай и разговаривали». (Наливая чай из термоса.) И вновь: ваш любимый чай без клюквенного варенья!
Она. Ха-ха-ха! (Читает.) «Федор Михайлович с каждым днем относится ко мне все добрее. Он часто называл меня «голубчиком» (его любимое выражение), «доброй Анной Григорьевной»… Я перестала его бояться и говорила с ним свободно и откровенно. «Зачем же, Федор Михайлович, вы так часто вспоминаете об одних несчастьях? Расскажите, как вы были счастливы».
Он. «Счастлив? Да счастья у меня, голубчик Аня, еще не было… По крайней мере такого, о котором я постоянно мечтал… Я его только жду…»
Она. «Мне показалось странным, что этот человек в почти старых годах не имеет счастья…»
Он. «Мне предстоят сейчас три пути: или поехать на Восток, в Константинополь и Иерусалим, и, может быть, навсегда там остаться».
Она. «Или?»
Он. «Или поехать за границу на рулетку — и погрузиться всей душой в захватывающую страсть. (Помолчав.) Или, наконец, жениться во второй раз и искать радости и счастья в семье. Что бы вы мне посоветовали?»
Она. «Желания ехать на Восток или быть игроком показались мне неясными и как бы фантастическими».
Он. «Так вы думаете, добрая Анна Григорьевна, что я еще могу жениться, что за меня кто-нибудь согласится выйти? Но какую жену мне выбрать — умную или добрую?»
Она. «Конечно, умную».
Он. «Нет, уж если выбирать — возьму добрую. Чтобы она жалела меня и любила…» Как ты хорошо посмотрела, старуха. У тебя стал совсем Анин взгляд — тихий и кроткий. Если я уйду — кто позаботится о тебе?
Она. То есть как?! Почему — уйдете?!
Он. И еще я вот что думаю… Коли у тебя Анин взгляд… вдруг ты и есть — «голубчик Аня»!.. Вдруг ты была прежде совсем не пингвин и не камышовый медведь, а жена моя… Анна Григорьевна, которую я вновь обрел?
Она (механически). Ха-ха-ха!
Он. Подожди! Но что же тогда получается?.. Если я встретил тебя снова… через сто лет… значит… значит, я снова должен на тебе жениться?!