О смелых и умелых (Избранное)
Шрифт:
Когда подошли, как к эксплуатируемому подростку, я их, прямо скажу, не так понял.
– Ладно, - говорю, - завлекать вы меня завлекаете... А можете вы меня от колеса оторвать? Будете кормить-поить?
– От эксплуатации, - отвечают, - защитить можем. А вот насчет кормить-поить... У нас в комсомоле ведь не производство.
– Ну, - говорю, - комсомольская работа на своих харчах меня не устраивает...
Так мы тогда и разошлись с нашими комсомольцами.
Завелся у меня в ту пору знакомый из другого звания. Пришел как-то, попросил из льняных ниток бечевки для переметов и подпусков
Оказался наш заказчик учащимся бывшей гимназии, теперь школы второй ступени. Он на ученого учится, а отец у него в селе в Сумореве в дьячках, служитель культа. Вот откуда и пироги. С приходу собранные притащил. Ну и нам тех пирогов частица досталась по щучьему велению.
Свили мы ему лески, съели пироги, и тем дело кончилось. Да вдруг встречается мне этот Зоська в полном расстройстве чувств.
– Эге, - говорю, - ты что нос повесил, али отец пирогов мало присылает?
– Шутки шутишь, не видишь, человек в беде?
– Какая, - говорю, - может быть беда у всегда сытого человека?
– А та беда, что в школе окно разбил. Учительский совет не ставит мне отметок, пока не вставлю стекло, а денег у меня нет. На пироги стекло не выменяешь. И вообще, - говорит, - если я с сопроводительной такой бумажкой явлюсь на каникулы, выпорет меня отец. А хочется, - говорит, - мне домой, аж живот болит. Ведь у нас, - говорит, - на Мокше разлив, как море... Все рощи в воде стоят. И лодка меня ждет. И ружье. И подсадная кряква...
Тут я встрепенулся:
– Ну, а если я тебе помогу окно вставить, поможешь ты мне лодку добыть?
Молчит.
Не верит, думаю. А у меня как раз случай насчет стекла подходящий. Наш хозяин, эксплуататор Житов, заставил меня к пасхе зимние рамы вынимать. Целый день мы с хлопцами работали, все заусенцы на пальцах пообдирали. Выставили четырнадцать рам и все снесли на чердак его дома.
И нам за это ничего не было, пообещали объедков с пасхального стола.
Ну, и тогда я в виде платы взял и вынул из этих рам стекло и вставил в разбитое Зоськой окно, а ему сказал:
– Больше не шали, блинохват!
А он вместо радости опять хмурится.
– Как же, - говорит, - я с тобой расплачусь? Ведь у нас, - говорит, лодки официально не продаются.
– Ну, - говорю, - это дело твое... И я это стекло неофициально купил...
Прошло несколько дней, прибегает ко мне Зоська веселый. Обнял за плечи и шепчет:
– Едем, друг, ко мне на праздник. Отец за успешное ученье разрешил приехать не одному, а с товарищем.
– Ну да, харчи-то у вас даровые.
– Не смейся, - говорит, - мать тоже согласна и пишет, чтобы только я выбрал погостить какого-нибудь интеллигентного мальчика...
– А я сойду за интеллигентного?
Оглядел он меня с ног до головы:
– Теперь не в костюме дело... Теперь многие интеллигентные тоже пообносились... Сойдешь, пожалуй. Вот только манеры у тебя...
– А что, - говорю, - манеры?.. Я, например, совсем даже безобразными словами не ругаюсь.
– А носовым платком умеешь пользоваться?
Признался, что не приходилось.
Дня три он меня обучал по-интеллигентному сморкаться. Ничего, приспособился. Платки он мне у знакомых девочек достал.Пошел я к хозяину, снял шапку, окрестился на передний угол и возопил, как учил Зоська:
– Отпустите, Прохор Матвеич, к дальним родственникам на праздник святой пасхи, век бога буду молить...
Ну, нашему троглодиту, как обозвали его комсомольцы, такое мое обращение по нутру пришлось.
– Вот, - говорит, - редкий в наше время уважительный к религии отцов юноша...
Отпустили меня на праздничные пироги. Хотелось мне их попробовать на месте, не черствыми. Про сытую жизнь попов-дьяконов только слышал. Теперь мог в нее влезть, как поросенок в корыто, по самые уши.
А дело-то оказалось не так просто. Дьяконовские достатки - это не то, что поповские. У них ведь тоже классовая борьба. Народ опевают вместе, а барыши врозь. Попу, как главному эксплуататору, от всех доходов большая часть, а уж что останется, то делят дьячок, псаломщик, пономарь-звонарь и прочая мелочь. И на этой почве бывают разногласия. Да еще какие! Беда!
И угораздило нас с Зоськой явиться в тот самый час, когда дьякон с попом затеяли междоусобицу. Дворы у них были рядом, препирались всеми семействами, через забор. Так ругались, что даже поповские гуси дьяконовских через забор шпыняли.
– На, выкуси равную долю!
– совал в щель жирный кукиш поп.
– Лучше свиньям, чем вам!
– кричала попадья и сыпала в корыто пироги, собранные во время праздничного обхода.
– Караул!
– кричал дьякон, не в силах стерпеть, что поповы свиньи попирают копытами дары прихожан, и лез на забор, а попов работник осаживал его, спихивая обратно метлой, направляя ее прямо в личность.
Дьяконица вопила, дети ее плакали, поповы дочки визжали.
При нашем приезде все сразу утихло. Застыдились поповы дочки, застеснялся поп, утихомирилась попадья. Я стоял, разглядываемый со всех сторон, а Зоська утешал потерпевших родственников.
– Ничего!
– говорил он.
– Не тужите, мы это дело поправим, вот со мной представитель... красной молодежи, он все расследует! Он восстановит все по правде!
Это уж так всегда, когда попадаешь из центра на периферию - растешь в глазах окружающих.
Услышав, что я какой-то "представитель", поповская команда пошла на перемирие. Дьякону просунули через забор корзину крашеных яиц, мешок сдобы и полмешка бумажных денег в придачу.
А нас с Зоськой позвали за поповский стол - разговеться.
И вот тут повидал я и поедал такого, что не мог предположить и в раю. Стол был как сахарная гора. На белой скатерти изображен кремль с церквами, орлами, башнями. А поверх этих картин пасха розовая, пасха белая, пасха желтая. Куличи - как самовары. А самовар весь серебряный, выше паникадила. Яйца - как самоцветы, и все в зеленой траве. Свиные окорока бумажными кружевами убраны. Поросенок на серебряном блюде лежит и, довольный, усмехается, держа в зубах соленый огурец. Индейка жареная, голова из яблока, а вместо хвоста веер. А вокруг - печенья, варенья, соленья и много такого наставлено, что даже не знаю, как и назвать.