О том, что сильнее нас

Не знаю, почему так, сразу оно как-то не воспринималось в этом разрезе, но сейчас — одним из главных признаков абсолютного счастья вспоминаются ночные перекусы. Каждый раз, когда Ленка оставалась у меня, мы затаривались фруктами, отдавая предпочтение фруктам сочным, чаще всего — тем самым красным грейпфрутам. Мы их ели ночью, в перерывах после первого секса. Ели, сидя на постели. Ели, наплевав на удобство, наплевав на приличия, жадно вгрызаясь в них так, что всё лицо подчас утопало. Холодный, кислый, слегка липкий сок тёк по нашим счастливым физиономиям, по нашим разгорячённым телам. А потом — Ленка могла посреди ночи взять стремянку и начать обклеивать потолок светящимися в темноте звёздочками и прочими штуковинами. А потом, потом, потом…

* * *

Пожалуй, вот теперь пора начинать самую трудную, самую тяжёлую и самую больную тему. О Ленкиной матери. Которая как раз помаленьку начинала свою разрушительную деятельность. В это время я ещё ничего не знал и даже не догадывался. Несмотря на звоночки. Эйфория, счастье, обретённый смысл жизни… В Ленке слишком много добра было. Впрочем, и сейчас осталось. Тем более – мать есть мать, нечто как бы святое. Сволочь, испортившая всю жизнь Ленкиному отцу и переключившаяся на Ленку, когда он умер. Здоровая как лошадь баба примерно моего возраста, решившая для себя, что раз есть дочь, то сама она работать больше не будет. А будет сидеть на шее у дочери. Симулируя десяток болезней, будет выжимать из неё максимум денег и максимум ухода. Собственно, у Ленки, даже при том что она бросила музыку, бросила педагогику и стала работать в коммерческих фирмах за немалую зарплату, — не оставалось денег на запасные носки. Параллельно матушка пыталась выдать её замуж так, чтобы самой пересесть на шею зятю. Отношения дочери с мужчинами, не отвечающими матушкиным требованиям к будущему зятю, были лимитированы по времени теми самыми двумя месяцами и жёстко пресекались по истечении лимита. Компании друзей и подруг, в которых могли оказаться неучтённые Ленкины увлечения, — отсекались целиком. Подруги, не разделяющие матушкиных взглядов, — также отсекались. Запретами, скандалами, ложью, обмороками, чёрными списками в телефонном определителе номера. В ход шло всё. Даже отцовская машина, при том что у матери не было прав, Ленке выдавалась только для того, чтобы отвезти мать на дачу и привезти обратно. Дабы ограничить свободу и сохранить влияние. Понятно, что такая матушка, увидев, что у нас всерьёз, и понимая, что мне на шею сесть не получится, впала в форменную панику. Потому-то Ленка и блокировала все мои попытки с матушкою познакомиться. Понимала она, что матушка в любом случае всё порушит, и не захотела меня впутывать, чтобы не портить заранее те полгода счастья, которые нам достались. Может быть, оно, конечно, излишняя самоуверенность — но я до сих пор убеждён, что скажи мне Ленка тогда, что происходит, хотя бы намёком — я бы твердо знал, что делать. И всё бы смог утрясти.

* * *

Всё это начало проявляться, конечно, позже. Отпущенный матерью лимит ещё не закончился. Мать знала, что я десятого мая собираюсь на две недели в командировку в Норильск, и решила, что как раз на этой командировке она Ленку от меня и оторвёт, а до того дала нам эти два месяца на безоблачное счастье. Мы плавали по подмосковным рекам — по только что освободившейся от льда и вздутой паводком Оке, по только что осевшей в своё русло после разлива Протве… Много фотографировали, пытались искать на Протве пещеры, даже кое-что по мелочи нашли. Наверное, самая фантастическая радуга, которую мне доводилось видеть в жизни, сопровождала нас как раз в поездке на Протву. Она горела на небе, когда мы садились в электричку... Она горела ещё ярче, когда мы грузились в лодку и плыли. Вечером, когда поставили лагерь, — радуга уже замкнула свой полукруг и сверкала на весь небосвод тремя совершенными полукольцами. Горела и утром. Но на обратном пути… В электричке мы даже учинили наказуемое безобразие, на ходу открыли и распёрли дверь, сидели, свесив ноги, и смотрели, смотрели, смотрели… Воздух был осязаемо густ и плотен, а радуга — яркая, сочная, волшебная — была рядом, и мы гнались за ней! Она бежала метрах в пятидесяти впереди нас, подминая кусты на краю полосы отчуждения… Я впервые в жизни видел такое, чтобы радуга была не где-то там на горизонте, а совсем рядом, вон те деревца уже по ту её сторону. Погулять по радуге — известная тайная мечта многих, а вот как насчёт мира за радугой, на той стороне? Никто не задумывался? А вот здесь — мир за радугой начинался всего в полусотне метров от нас… И нацеленный туда локомотив электрички свистел, ускорял ход, и казалось — вот сейчас, ещё секунда, ну две, и — догоним, поймаем, проломимся!

А в Москве мы не домой поехали, а прямо к моему отцу на его день рождения. С полусотней гостей, с удивительным крюшоном «майское вино»… И вдруг — на улице водопадом хлынул мощнейший ливень, опять вспыхнула радуга, и Ленка, к ужасу всех моих родственников, тут же разулась и помчалась босиком бегать по лужам на практически затопленной проезжей части Университетского проспекта.

* * *

Потом было Оршинское болото. Собственно, впервые я повёз Ленку куда-то, где уже бывал, все предыдущие вылазки были новыми и были только для неё. Но не свозить её в Оршу, равно как и не свозить её на Реку, я не мог. Оршинское болото — одно из святых для меня мест, где можно бывать снова и снова сколько угодно раз. Хоть весной, хоть летом, хоть осенью — там интересно всегда и всегда всё по-новому. И в этот раз нового было много. Даже не добравшись ещё до болота, сидя ранним утром на путях узкоколейки в ожидании мотовоза и немного бегая по ближайшим окрестностям для согрева, мы умудрились сделать одну из моих лучших фотографий за все времена. Фотографию, которая потом появилась в качестве заставки на самой большой из моих персональных выставок. Единственную из моих фотографий, один из экземпляров которой был куплен немалоизвестным американским музеем. И главная роль в появлении этой фотографии — была Ленкина. Я сделал десяток малоубедительных снимков. Всё было не так. Я уже надел крышечку на объектив и сказал Ленке, что готово, и вот тут — она перестала играть. И наоборот — начала играть, только в другом смысле… Перестала играть как в театре, изображая что-то и кого-то. Стала сама собой. Тут же оценила, что созданный для кадра антураж интересен сам по себе, и начала по-детски самозабвенно играться с теми ржавыми железяками от узкоколейных механизмов. У меня был такой шок, что я и сам не помню, кто и как меня заставил содрать обратно крышечку и сделать снимок вместо того, чтобы самому окунуться в игру.

А вот само болото — было непривычно хмурым и необычно сильно горелым. Там, где ещё в прошлом году шумели берёзы и сосны, — на земле лежала схватившаяся в нечто вроде белёсой извёстки прошлогодняя зола, а половина деревьев с обугленными стволами ещё стояла на высвободившихся из сгоревшего торфа обугленных же корнях. Путешествие до тех озёр, на которые мы шли, было абсолютно сюрреалистическим. И тем сильнее был контраст, когда, наконец, открылись озёра с нетронутыми пожаром бровками. А к вечеру Ленка свалилась. Температура за сорок, на грани бреда, полное отсутствие физических сил… Всю ночь и весь следующий день я её отпаивал морсом из сладкой весенней клюквы, кормил с ложечки жареными карасями, фаршированными той же клюквой и подтушенными в сметане… А к вечеру таки пришлось устраивать эвакуацию. Ещё на следующий день мне надо было лететь в Норильск… Шансов на то, что Ленка сама сможет дойти, было немного, поэтому надо было выходить до узкоколейки обязательно сегодня, а там уже ночевать прямо у линии и ловить первый утренний мотовоз.

Ленку я уже в сумерках то нёс на руках, то вёл рядом сквозь тот сгоревший, но ещё не упавший лес. Короткими перебежками, приблизительно по полкилометра. Возвращался за её рюкзаком. Возвращался за своим рюкзаком. Обливался потом. Опять нёс. Лес был не просто погорелый, лес был мёртв. Ни одной гадюки не скользнуло под ногами. В этом птичьем царстве — над нами за весь путь не пролетело ни одной чайки, ни одной стайки уток, ни одного косяка гусей. Ни одной стрекозы… Воздух был неподвижен. Ни один звук не доносился с торфодобывающего участка. В этом рыбном садке – ни один плеск не нарушал зеркальной поверхности озёр. Только торчащие из воды ветвистые коряги сияли в лучах гаснущего заката мертвенным металлическим блеском. Ленка изо всех сил старалась. Несмотря на строжайшее требование сидеть на месте и ждать, пока я схожу за очередным рюкзаком, — она на каждой остановке, сжав зубы, то пыталась горячего чаю сварить, то брала хотя бы кофр с фотоаппаратами и, придерживаясь за горелые деревья, оттаскивала его на сто метров вперёд… Майн готт, на что мы были похожи, когда к узкоколейке вышли! Помесь трубочистов с кочегарами, все в саже, с ввалившимися глазами и щеками, в не менее «чистой» одежде, пот из которой свободно можно было отжимать…

А вокруг узкоколейной линии, там, где мы к ней вышли, — сгорело вообще всё. Палатку пришлось поставить прямо на золе, раздвинув угли в стороны. Уникальная ночёвка. Пожалуй, продолжать рассказ о том, как мы в Васильевском мхе не успели доползти на электричку и долго ждали автобуса, как от Твери пришлось ехать также автобусом, как около Клина попали в пробку, как мне, чтобы успеть на самолёт, пришлось хватать такси, — незачем. Всё это уже не имеет значения. Разве что — можно отметить, что дома Ленка волшебным образом мгновенно выздоровела. А имеет значение то, что мы опять получили пресерьёзнейший намёк на то, что нас ждёт в дальнейшем. С подробно и в мельчайших деталях предъявленной аллегорией. И снова умудрились намёка не понять. Но сейчас — для меня то возвращение через гарь во многом символизирует последние три года. Три года, потраченных на то, чтобы вытащить Ленку из того чудовищного жизненного болота, в которое её затолкали матушка и прочие. Тащить, не замечая ничего по сторонам. Тащить, обливаясь потом. Тащить, невзирая на проваливающуюся под ногами с почти стеклянным хрустом землю. Тащить, стряхивая с себя и с неё цепкую хватку обугленных ветвей мёртвых деревьев. Тащить, даже видя, что она уже сдалась и прекратила мне помогать. Даже зная, насколько мало осталось от неё настоящей…

* * *

С моим отъездом в Норильск матушка явно пошла в атаку. Я каждый день звонил — либо трубку не брали вообще, либо раздражённым голосом объясняли, что Лены нет, где она — неизвестно, когда будет — неведомо. Как минимум в половине случаев оно было заведомой ложью. Как я понимаю, это был единственный случай в истории, когда Ленка попыталась бороться и одержала хоть и временную, но победу. Скорее всего, она не сдалась из-за того, что слишком сильны были впечатления и слишком свежи воспоминания от того возвращения с Орши. И ещё одно обстоятельство вмешалось, о котором в следующем абзаце…

Три с половиной года спустя: «Знаешь, Володь… У меня вот тоже много всяких совпадений происходит. Например — ты помнишь, как на Орше восьмого мая я свалилась? Теперь у меня это традиция: каждый год восьмого мая со мной что-то происходит. На последнее восьмое мая — мы ездили сплавляться на одну речку, причалили пообедать, я пошла в лес прогуляться и там безо всяких к тому причин упала в обморок и не пришла в себя, пока меня через несколько часов не нашли…»

В общем, на мой очередной звонок, за два дня до возвращения, я уже не услышал раздражённого голоса, а вместо этого растекающаяся на манер сахарного сиропа матушка объяснила, что Лена поехала на мою квартиру и я могу её найти там.

Странный был у нас разговор, когда я приехал. Очень странный.

– Знаешь, Володь, мне на днях матушка на картах погадала и назвала точную дату, когда ты меня бросишь. Но я тебе её пока не скажу. Поживём — увидим.

– Но ты же знаешь, что я тебя не брошу. Ты уже назначила, когда в загс пойдём?

– Пока ещё рано, давай подождём.

– Как скажешь…

– Володь, а у меня несколько дней назад странный случай был. Даже не знаю, рассказывать ли тебе…

– Если странный — рассказывай обязательно.

– Хорошо. Я тебе когда-то неправду сказала. Это не от меня все мужчины сбегали. Это я от них сбегала. Один раз три года назад у меня был мужчина, которого я в некоторый момент подумала что люблю. Я была тогда у мамы. Утром проснулась счастливая. Поняла, что наконец у меня есть мужчина, от которого я не уйду. А в обед — поехала к нему, собрала вещи и ушла. Несколько дней назад я встретила его на улице. Я знала, что он теперь живёт в Германии, что у него есть семья… Он как раз ехал в аэропорт. Я после этого, наверное, целый час стояла на месте, за уши оттаскивая себя от мысли ехать вслед за ним в аэропорт. А потом — поняла, что люблю тебя и только тебя, поехала к матери, объяснила ей… Вот тогда она мне и стала гадать.