О водоплавающих

— Ну, не совсем... Не то чтобы это было неправильно. Никто не говорит, что вы неправильно употребили это слово. Но...

— Да, да, я понимаю, о чем вы. По сути, мы имели в виду одно и то же.

Благодаря просвещенности, духу высокой культуры и взаимопонимания дело было полюбовно улажено ко взаимному удовлетворению всех сторон.

— Так, значит, вы поняли, мистер Ламонт?

— Разумеется. Вы совершенно правы. Фуртипьяно.

В мирной паузе вновь раздался веселый перезвон чайной посуды.

— Сдается мне, — произнес коварный Шанахэн, — сдается мне, что по музыкальной части вы можете и кое-что побольше, чем просто спеть песенку. Мне говорили — разумеется, строго конфиденциально, — так вот мне говорили, что скрипка вам тоже немного знакома. Правда ли это?

— Что я слышу? — вопросил Ламонт. Впрочем, изумление его было больше напускным. Он выпрямился, весь обратившись в слух.

— Ты никогда не говорил мне об этом, Джон, — печально-укоряющим тоном произнесла миссис Ферриски, близорукие голубые глаза ее светились горделивой улыбкой.

— Не верьте ни единому слову, друзья мои, — сказал Ферриски, шумно двигая своим стулом. — Кто это вам сболтнул такое, Шанахэн? Или это одна из твоих побасенок, подруга?

— Ах, дорогой, ты же сам знаешь, что нет.

— Послушайте лучше, что я вам скажу, — вмешался Ламонт. — Из сотни тех, кто берется за это дело, разве что одному-единственному удается стать настоящим исполнителем. И все-таки честно, как на духу, вы играете на скрипке?

— Ей-Богу, никогда, сэр, — сказал Ферриски, искренне таращась на всех широко раскрытыми глазами. — Были, конечно, кое-какие мыслишки, легко видеть, что я преклоняюсь перед этим инструментом. Но, разумеется, это потребовало бы постоянной практики...

— А практика потребовала бы постоянного и тяжкого труда, — завершил Шанахэн.

— Главное дело — слух, — заметил Ламонт. — Пиликая на скрипке, вы скорей кожу до костей сотрете, но ни на йоту не продвинетесь, если у вас нет слуха. Если же у человека есть слух, то можно считать, что дело в шляпе. Да, скажите-ка, кстати, вы никогда не слышали о величайшем скрипаче, человеке по имени Пегас? Вот уж кто мог задать всем жару.

— Ни краем уха, — откликнулся Шанахэн.

— Было это, конечно, давным-давно, — продолжал Ламонт, — но сказывают, будто этот самый Пегас заключил сделку с дьяволом. Трудовое соглашение, можно сказать.

— Не кощунствуйте, друг мой, — сказал Ферриски, нахмурившись, как от боли.

— Что ж, говорю все как было. И вот наш приятель становится скрипачом номер один во всем мире. Остальные перед ним — на цыпочках. Но когда настает для бедняги смертный час, глянь, а нечистый уже тут как тут.

— Пришел забрать свое, — понимающе кивнула миссис Ферриски.

— Пришел забрать свое, миссис Ферриски.

Наступила глубокомысленная пауза, каждый словно вслушивался сам в себя.

— Да, странная история, ничего не скажешь, — задумчиво протянул Шанахэн.

— Но самое странное во всем этом то, — продолжал Ламонт, — что за всю свою жизнь этот парень даже гаммы ни одной не сыграл, ни минуты не упражнялся. А все потому, что пальцами его сами знаете кто двигал.

— И все же странно, — не унимался Шанахэн, — хотя, с другой стороны, сомневаться не приходится. Должно быть, в голове у этого парня была настоящая помойка, мистер Ламонт?

— Да почти у всех скрипачей мозги набекрень, — ответил Ламонт. — Почти у всех. Кроме, разумеется, нашего дорогого хозяина.

Ферриски зашелся в приступе кашля и смеха, выхватил носовой платок и, высоко подняв руку, замахал ею в воздухе.

— Ах, да бросьте вы, — сказал он, — оставьте бедного хозяина в покое. Но уж самый большой плут из всех был, конечно, старина Нерон. Продувная бестия, что ни говори.

— Нерон был тираном, — сказала миссис Ферриски. Она изящным и своевременным движением отправила в рот последний кусочек пирожного и составила стоящую перед ней посуду наподобие некоего изысканного сооружения. Опершись локтями о стол, она слегка наклонилась вперед, положив подбородок на сплетенные пальцы рук.

— Если все, что мне доводилось о нем слышать, правда, — сказал Ферриски, — то вы, мэм, называя его просто тираном, еще слишком мягко выражаетесь. На самом деле он был мерзавец каких мало.

— Ну уж образцовым человеком и гражданином его никак нельзя назвать, — поддержал его Шанахэн, — тут я с вами согласен.

— Когда великий Рим, — продолжал Ферриски, — священный город, средоточие и живое сердце всего католического мира, был объят огнем, а люди на улицах, Всемогущий Творец тому свидетель, дюжинами поджаривались, как цыплята на вертеле, сей субъект сидел себе преспокойно в своем дворце и пиликал на скрипке. А там, на улицах, люди... поджаривались... заживо... всего в какой-нибудь дюжине ярдов от его порога — мужчины, женщины и дети, — погибая в наиужаснейших мучениях, Пресвятой Боже, вы только представьте себе это!

— Такие люди, разумеется, абсолютно лишены всяческих принципов, — сказала миссис Ферриски.

— Да, страшный был человек, настоящее чудовище. Сгореть живьем, это вам не шутка!

— Говорят, утонуть еще хуже, — сказал Ламонт.

— Знаете что, — сказал Ферриски, — по мне, так уж лучше три раза утонуть, чем один раз сгореть заживо. Да какое там — три, все шесть. Опустите палец в воду. Что вы почувствуете? Почти ничего. Но попробуйте сунуть тот же палец в огонь!

— Мне никогда не приходило в голову взглянуть на это с такой точки зрения, — согласился Ламонт.

— О, это совсем другое дело, поверьте. Совсем, совсем другое, мистер Ламонт. Можно сказать, лошадь другой масти.

— Дай-то Бог всем нам умереть в собственной постели, — сказала миссис Ферриски.

— Между нами говоря, я бы, пожалуй, еще пожил, — сказал Шанахэн, — но уж если перебираться на тот свет, то я бы, наверное, выбрал пистолет. Пуля в сердце — и готово. Отключаешься даже раньше, чем почувствуешь боль. Пистолет — дело верное. Быстро, чисто и гуманно.

— А я говорю, ничего нет страшнее огня, — твердил свое Ферриски.

— В старину, — тоном бывалого рассказчика начал Ламонт, — варили этакое снадобье. Из корешков, глухой ночью, под покровом тьмы, ну, сами понимаете. И разъедало оно человеку все нутро — кишки, желудок, почки, селезенки. Выпьешь его и первые полчаса чувствуешь себя прекрасно. Потом чуть похуже, вроде как бы слабость нападает. Ну, а к концу представления вся ваша требуха — наружу, на полу валяется.

— Господи, страсти-то какие!

— А между тем — факт. Чистая правда. Был человек, а стала пустышка. Выблюешь все подчистую, глазом не успеешь моргнуть.