О водоплавающих

— Просьба соблюдать порядок, — вмешался дядя.

— Никогда ничего подобного не слышал, — сказал мистер Коннорс. — Кто же именно из духовенства?

Дядя снова щелкнул очечником.

— Порядок, — многозначительно произнес он. — Соблюдайте порядок.

— Прошу уточнить, мистер Коркоран, главу и стих. Кто именно из духовенства?

— Прекратите, мистер Коннорс, — резко сказал дядя, — и без того достаточно. В конце концов, это собрание Комитета. Не следует затягивать решение вопроса. Итак, прошу всех, кто за вальсы, сказать «за».

— Я — за!

— Всех, кто против, прошу сказать «против».

— Я — против!

— Поскольку два голоса было подано «против», я объявляю, что вальсы отменяются.

— Постойте, постойте! — воскликнул мистер Коннорc. — Голоса разделились поровну.

— Поскольку решение оспорено, я назначаю господина секретаря ответственным за подсчет голосов. Всех, кто голосует «за», прошу поднять руку.

В результате моих подсчетов выяснилось, что «за» и «против» было подано по одному голосу; большая часть аудитории воздержалась.

— Как председатель, я имею право решающего голоса, — громко заявил дядя. — Я — против.

— Что ж поделаешь, — сокрушенно вздохнул мистер Коннорс.

— Если делать все по правилам, то не придется и время зря терять, — сказал дядя. — Итак, когда он прибывает? У вас должна быть подробная информация, мистер Хики.

Мистер Хики недовольно передернул плечами:

— В десять его пароход прибывает в Корк, стало быть в Кингсбридже он будет к семи.

— Отлично, — сказал дядя, — значит, в зале он будет около девяти, учитывая, что с дороги он наверняка захочет помыться и перекусить. К девяти, да, к девяти надо быть при полном параде. Теперь что касается Комитета по Встрече. Я назначаю мистера Коркорана, мистера Коннорса и себя.

— Я настаиваю, чтобы мистер Коркоран назвал имя духовного лица, выступающего против вальсов, — повторил мистер Коннорс.

— В Памятной Записке это не предусмотрено, — парировал дядя и, обернувшись ко мне, спросил: — Ты записал имена членов Комитета по Встрече?

— Да, — ответил я.

— Отлично. Итак, я думаю, что, как только он войдет в залу, я зачитаю небольшое обращение. Коротко и по существу. Но первым делом, разумеется, несколько слов по-ирландски.

— Да, да, конечно, — поддержал его мистер Коркоран. — И обязательно расстелить на ступенях красную дорожку. Так уж полагается. Дядя нахмурился.

— Право, не знаю, — сказал он. — Мне кажется, красная дорожка будет несколько...

— Вполне согласен, — откликнулся мистер Хики.

— Несколько, как бы это сказать... ну, словом, несколько...

— Целиком и полностью, — сказал мистер Коркоран.

— Вы понимаете меня с полуслова. Видите ли, не хотелось бы вносить излишнюю официальность. В конце концов, он — один из нас, изгнанный, так сказать, на родину с чужбины.

— Да, ему это может не понравиться, — сказал мистер Коркоран.

— Разумеется, было совершенно справедливо затронуть этот вопрос, коли он вас так волнует, — ответил дядя. — Что ж, и с этим покончено. Ограничимся простым дружеским ирландским приветствием, cйad mile fбilte [10] . А теперь перейдем еще к одному немаловажному вопросу, который следует рассмотреть. Я имею в виду внутренние потребности нашего бренного существа. Уважаемый секретарь сейчас представит вам мою смету. Слово имеет мистер секретарь.

Тонким голосом я зачитал уже упоминавшуюся запись из черной книжки.

10

Букв.: Сто тысяч раз добро пожаловать (ирл.).

— Думаю, можно было бы добавить еще бутылочку крепкого и пару дюжин портера, — сказал мистер Хики. — Это добро даром никогда не пропадет.

— Господи, конечно, — с воодушевлением откликнулся мистер Фогарти. — Гулять так гулять.

— Мне кажется, он ни к чему не притронется, — сказал дядя. — Полагаю, это человек строгих правил.

— Да, но ведь он не один там будет, есть и другие, — резко произнес мистер Хики.

— Кто это, другие? — спросил дядя.

— Ради Бога, будто вы не понимаете! — запальчиво произнес мистер Хики.

В напряженной тишине раздался громкий смех мистера Фогарти.

— Ах, да запишите вы это, мистер Председатель, — проговорил он смеясь. — Запишите, дружище. Ручаюсь, кое-кто из нас не откажется от бутылочки портера, это сближает. Запишите, и дело с концом.

— Отлично, — сказал дядя. — Что ж, запишем так запишем.

Я аккуратно занес имевшую место полемику в протокол.

— Кстати, насчет духовенства, — неожиданно проговорил мистер Коннорс, — не беспокойтесь, господин Председатель, про Памятную Записку я помню. Так вот, случилось мне как-то слышать одну забавную историю. Про некоего приходского священника из графства Мит.

— Прошу вас, мистер Коннорс, не забывайте, что на нашем собрании присутствуют посторонние, — сурово произнес дядя.

— История эта для любых ушей годится, — с улыбкой заверил мистер Коннорс. — Так вот, значит, пригласил этот священник двух молодых клириков к себе отобедать. Двух молодых клириков из Клонгоуза, кажется, да, впрочем, неважно, двух симпатичных парней, со степенями и все прочее. Так вот, заходят они втроем в столовую, а на столе — два упитаннейших цыпленка. Два цыпленка на троих.

— Все по справедливости, — высказал свое мнение мистер Фогарти.

— И попрошу без намеков, — предупредил дядя, взглядывая на Коннорса.

— Хорошо, хорошо, — ответил тот. — И только стали все трое усаживаться за стол — а у самих уж слюнки текут, — как вызывают нашего священника к больному. Садится он на свою белую лошадку и уезжает, сказав гостям, что так, мол, и так, ешьте, меня не дожидайтесь.

— И опять-таки все по справедливости, — снова решил высказаться мистер Фогарти.

— Ну, и этак через часок возвращается его преподобие и видит: на блюде — гора обглоданных костей, а цыплят поминай как звали. И, сами понимаете, пришлось ему проглотить обиду, потому что больше глотать уж нечего было.

— Славная парочка, такие далеко пойдут, — шутливым тоном произнес дядя, делая страшные глаза.

— Именно, — согласился мистер Коннорс. — А теперь, говорят добры молодцы, хорошенько подкрепившись, недурно бы и передохнуть. И выходит вся троица во двор. Дело летом было, сами понимаете.

— Все чин чином, — заметил мистер Фогарти.

— Тут навстречу им выступает эдак горделиво петух нашего преподобного, перья на хвосте так радугой и переливаются, грудь колесом — орел, а не петух. Экий у вас красавец-петушок, говорит один из клириков. И вид у него такой гордый. И тогда его преподобие поворачивается к нему и пристально, долго так на него смотрит. Чего ж ему не гордиться, спрашивает он, когда двое его детишек пришлись по вкусу сынам ордена иезуитов?