О всех созданиях - больших и малых

— О'кей, крутите в другую сторону.

На этот раз они стали вращать корову против часовой стрелки, повернули ее на 180 градусов, но ничего не случилось. Я только продолжал удерживать копытце — сопротивление в этот раз было огромным. Сделав несколько вздохов, я улегся лицом в пол, а по моей спине бежал пот, делая экзотический запах соли для ванн все сильнее.

— Хорошо. Еще раз! — закричал я, и мужчины перевернули корову по второму разу.

О, как же прекрасно было чувствовать, как все внутри волшебным образом разворачивается, как широко открывается матка, а теленок уже скользит мне навстречу.

Конфетка тут же освоилась с ситуацией и впервые за все время потужилась. Чувствуя, что победа уже за углом, она напряглась еще раз, и мне в руки выскочил мокрый скрюченный теленок.

— Боже, как же она быстро в конце, — с удивлением пробормотал Олдерсон. Он схватил клок сена и начал обтирать малыша.

Я с удовольствием намылил руки в одном из ведер. Каждые удачные роды приносят чувство облегчения, но в этом случае оно было чрезвычайным. Теперь уже не имело значения, что стойло пахло, как женская парикмахерская, мне было хорошо. Я пожелал спокойной ночи Берту и Стэну, которые отправились в постель, еще раз недоверчиво принюхавшись ко мне на прощание. Мистер Олдерсон обхаживал то корову, разговаривая с ней, то теленка, которого обтер уже несколько раз. И я не могу упрекнуть его, потому что малыш напоминал диснеевского персонажа — бледно-золотой детеныш, невероятно маленький, с большими темными глазами, в которых светилась доверчивая невинность. И это тоже была телочка.

Фермер поднял ее так легко, будто это был спаниель, и положил перед мордой матери. Конфетка обнюхала новорожденную, счастливо поворчала и начала облизывать ее. Я посмотрел на мистера Олдерсона. Он стоял, сцепив руки за спиной, раскачиваясь на каблуках, явно завороженный происходящим. Я подумал, что теперь можно. И я был прав: раздался невразумительный напев, который на этот раз был громче обычного.

Я напрягся. Лучшего момента не представится. Нервно прокашлявшись, я твердым голосом сказал:

— Мистер Олдерсон! — Он полуобернулся ко мне. — Я хотел бы взять в жены вашу дочь.

Мурлыканье внезапно прекратилось, и он медленно повернулся ко мне. Он ничего не сказал, но его глаза с сожалением шарили по моему лицу. Затем он с натугой наклонился, поднял ведра, одно за другим, вылил воду и пошел к двери.

— Зайдите лучше в дом, — сказал он.

Кухня выглядела пустой и заброшенной, когда семейство лежало в постели. Я сел на стул с высокой спинкой, который стоял у погашенного очага, а мистер Олдерсон убрал ведра, повесил полотенце и методично вымыл руки, затем он прошел в переднюю, и я слышал, как он возится в буфете. Когда он появился вновь, в руках у него был поднос, на котором стояла бутылка виски и нежно звенели два стакана. Поднос придал процедуре оттенок формальности, который подчеркивали хрусталь стаканов и девственность непочатой бутылки.

Мистер Олдерсон поставил поднос на кухонный стол и подтащил его ближе к нам, а затем сел на стул по другую сторону камина. Никто ничего не сказал. Я смотрел, как в затянувшемся молчании он уставился на бутылку, будто никогда не видел ничего подобного, а затем стал медленно открывать ее, отворачивая пробку осторожно, словно она могла выстрелить ему в лицо.

Наконец он наполнил стаканы, тщательно стараясь, чтобы каждому досталось поровну, и нагибая голову, чтобы убедиться в том, что уровни равны, а затем в качестве жеста, завершающего церемонию, подвинул ко мне груженый поднос.

Я взял стакан и замер в ожидании.

Мистер Олдерсон пару минут смотрел на потухший камин, на висевшую над ним картину маслом, на которой коровы шлепали по воде. Он сжал губы, словно собираясь засвистеть, но потом, похоже, передумал и, не глядя на меня, сделал добрый глоток виски, от чего сразу зашелся в приступе кашля и довольно долго не мог с ним справиться. Когда его дыхание восстановилось, он сел прямо и вперил в меня два слезящихся глаза. Он прокашлялся, и я ощутил некоторое напряжение.

— Что ж, — сказал он. — Стоит отличная погода для хорошего урожая сена.

Я согласился с ним, и он оглядел кухню с таким интересом, как будто впервые попал сюда. Завершив осмотр, он сделал еще один такой же глоток, скорчил рожу, закрыл глаза, резко покрутил головой несколько раз и подался вперед.

— Помяните мое слово, — сказал он, — ночной дождь будет очень полезным.

Я высказался в том смысле, что непременно, и вновь воцарилось молчание. На этот раз оно тянулось еще дольше, мой хозяин продолжал попивать виски, как будто для него это было привычным делом. Я стал замечать, что оно оказывало на него расслабляющее действие, его напряженные черты лица становились мягче, а глаза потеряли охотничий взгляд.

Мы больше ничего не сказали, пока он вновь не наполнил наши стаканы, по-прежнему внимательно стараясь наливать поровну. Он отпил от второй порции, посмотрел на половик и тихо заговорил.

— Джеймс, — сказал он. — У меня была жена — одна на тысячу.

Я так удивился, что не находил ответных слов.

— Да, я знаю, — пробормотал я. — Я много слышал о ней.

Мистер Олдерсон, все еще глядя в пол, заговорил снова, и его голос был полон нежной тоски.

— Это была лучшая девушка на много километров вокруг, и самая красивая, — он внезапно поднял на меня глаза, и на его лице появилось подобие улыбки. — Никто не думал, что она выйдет за такого парня, как я. Но она вышла.

Он начал рассказывать мне о своей покойной жене. Он говорил спокойно, не пытаясь вызвать жалость к себе, но с чувством глубокой благодарности за счастье, которое ему досталось. Я обнаружил, что мистер Олдерсон отличается от большинства фермеров его поколения, поскольку он ничего не сказал о том, каким «хорошим работником» она была. В те времена большинство женщин оценивались по тому, как они умеют работать, и по прибытии в Дарроуби я был потрясен, когда попытался посочувствовать недавно овдовевшему старику. Он вытер слезы и сказал: «Да, она была чудной работницей».

А мистер Олдерсон говорил только о том, что его жена была красива, что она была добра и что он очень сильно ее любил. Он говорил и о Хелен, о том, как и что она говорила, когда была маленькая, о том, как она похожа на свою мать во всех отношениях. Он ничего не сказал обо мне, но я все время чувствовал, что он считал все это предметом моего интереса. Сам факт, что он так свободно говорил, свидетельствовал о том, что барьеры опускаются.

Вообще-то он говорил чуть-чуть слишком свободно. Он уже наполовину опустошил свою третью немаленькую порцию виски, а мой опыт говорил, что йоркширцы просто не могут осилить столько. Я видел дюжих мужиков, способных выпить десять кружек, но переворачивавшихся вверх килем от одного запаха этой янтарной жидкости, а мистер Олдерсон вряд ли вообще пил. Я начал волноваться.

Но делать было нечего, и я позволил ему предаться счастливым воспоминаниям. Теперь он откинулся на спинку своего стула и смотрел куда-то поверх моей головы. Я даже подумал, что он забыл обо мне, потому что после одного особенно долгого отрывка он опустил глаза на меня и некоторое время вглядывался в мое лицо, не узнавая. Когда он определил, кто я, то, похоже, вспомнил о своих обязанностях хозяина. Но, потянувшись за бутылкой, он посмотрел на стенные часы.

— Ну вот, уже четыре. Мы довольно долго засиделись. Вряд ли стоит идти в постель, но часок-другой сна, я полагаю, не повредит.