О всех созданиях - больших и малых

Мисс Харботтл использовала эти бумажки как боеприпасы. Она не трогала ни одну из них, пока в делах не было напряженности, а ее работодатель занимался практикой. Она хранила их до того момента, когда он начинал нагнетать обстановку. Тогда она совала бумажку к его носу и говорила: «А как насчет этого?»

При этом она всегда хранила бесстрастное выражение лица, и было невозможно увидеть, какое удовольствие ей доставляет его съежившийся вид — как у животного, которое погоняют кнутом. Но конец был всегда одинаков — жалкие объяснения и извинения Зигфрида, а мисс Харботтл, лучась сознанием собственной правоты, исправляла запись.

Когда Зигфрид зашел в комнату, я продолжал наблюдать за ним через полуоткрытую дверь. Во-первых, я знал, что мои утренние вызовы могут подождать, а во-вторых, меня глодало жуткое любопытство. Мисс Харботтл казалась оживленной и деловитой, она постукивала пером по записи в регистрационной книге, а Зигфрид шел к ней, шаркая ногами и бормоча слова извинений. Он сделал несколько неудачных попыток сбежать, и через какое-то время я увидел, что он начинает закипать. Он стиснул зубы, а глаза его вылезали из орбит.

Зазвонил телефон, и секретарь взяла трубку. Ее работодатель попытался приблизиться к двери, но она с видимой радостью сказала: «Полковник Брент хочет поговорить с вами». Как зачарованный, он вернулся на свое место. Полковник Брент, владелец скаковых лошадей, уже давно занозой сидел в наших головах со своими жалобами и постоянными просьбами провести проверку его животных. Звонок от него означал гарантированный подъем кровяного давления.

Именно так и было в то утро. Минуты шли, и я видел, как лицо Зигфрида наливалось краской. Он отвечал сдавленным голосом, который постепенно превратился в крик. В конце разговора он бросил трубку на рычаг и оперся о стол, тяжело дыша.

Затем я, не веря своим глазам, увидел, как мисс Харботтл потянула на себя выдвижной ящик стола, где она обычно хранила свои бумажки. Она выловила одну из них и протянула ее Зигфриду под нос.

«Что это?» — спросила она.

Я подавил желание закрыть глаза и продолжал в ужасе глазеть на сцену. В течение нескольких секунд ничего не происходило, и Зигфрид неподвижно стоял в кабинете в напряженном молчании. Потом он изменился в лице, одним решительным взмахом вырвал бумажку из руки секретаря и начал методично рвать ее на части. Он не сказал ни слова, но, отрывая клочки, все ближе напирал на мисс Харботтл, которая вынуждена была двигать свой стул назад, пока не уперлась в стену.

Это была странная картина. Мисс Харботтл со слегка приоткрытым ртом, с крашеными кудряшками, в тревоге стоявшими дыбом, напряженно выпрямила спину, а Зигфрид с разъяренным видом в безумном исступлении продолжал рвать бумажку. Сцена закончилась тем, что Зигфрид, разорвав бумажку на мелкие кусочки, метким броском отправил ее в корзину, как заправский копьеметатель. Обрывки полетели аккуратной кучкой, как конфетти, какие-то из них упали мимо, а Зигфрид, не говоря ни слова, намотал на руку зонд и уверенным шагом вышел из комнаты.

В кухне миссис Холл развернула пакет и достала пирог, кусок печенки и гроздь восхитительных сосисок. Она бросила на меня вопросительный взгляд.

— Похоже, сегодня утром вам повезло, мистер Хэрриот.

Я откинулся на дубовый буфет.

— Да, миссис Холл, мне тоже так показалось. Наверное, очень здорово быть начальником нашей конторы, но знаете ли, жизнь помощника — это тоже неплохо.

Тристан проявляет героизм

День начинался плохо. В четыре часа утра Зигфрид поймал брата, который только что вернулся с вечеринки по случаю встречи звонарей.

Это мероприятие имело место ежегодно и начиналось с прибытия в Мойкем автобуса со звонарями местных церквей. Однако они лишь ненадолго останавливались на море, а когда не направлялись из одного паба в другой, то пили пиво из кувшинов, привезенных с собой.

Когда они под утро въехали в Дарроуби, большинство пассажиров автобуса находились в бессознательном со-стоянии. Почетный гость праздника Тристан вылез из автобуса у заднего крыльца Скелдейл-хауса. Он слабо помахал рукой, но автобус уехал, и смотрящие в пустоту лица за его окнами никак не отреагировали на его прощание. Он прокрался в сад и с ужасом увидел свет в окне комнаты Зигфрида. Бежать было некуда, и когда его попросили объяснить, где он был, он сделал несколько безуспешных попыток произнести слово «звонари».

Видя, что он попусту тратит время, Зигфрид решил приберечь свою ярость до завтрака. Тогда-то Тристан и рассказал мне все, а потом в столовую вошел его брат и накинулся на него.

Но, как обычно, больше всего досталось самому Зигфриду, который вышел из себя и охрип от крика. Через десять минут после его ухода я обнаружил, что Тристан удобно устроился в чулане Бордмана, а тот слушает его рассказ с интересом и одобрением.

Старик очень повеселел со времени приезда Тристана домой, и они оба много времени проводили в темной комнате, куда свет поступал через маленькое оконце, освещавшее ряды ржавых инструментов и карикатуры Бэрнсфадера, висевшие на стене. Комнатушка обычно была заперта, и посетителей в ней не привечали, но Тристану здесь были рады всегда.

Часто случалось так, что когда я заглядывал к ним, то видел, как Тристан затягивается очередной своей сигаретой, а Бордман рассказывает ему про свою жизнь. «Мы шесть недель были на передовой. Французы были у нас слева, а шотландцы — справа». Или так: «Бедный старина Фред — только что он стоял рядом со мной, и вдруг его не стало. Ничего от него не осталось — только пуговица от брюк».

И в то утро Тристан бойко приветствовал меня, и я в очередной раз подивился гибкости его характера и его способности ивовым прутиком сгибаться под шквалами житейских неприятностей и выпрямляться после того, как они проходили. В руке у него было два билета.

«Джим, сегодня в деревне — танцы, я тебе обещаю. Я прихвачу кое-кого из моего гарема в госпитале и прослежу, чтобы у тебя все было нормально. Но это еще не все — гляди, — он провел меня в шорную мастерскую, поднял доску в стене и достал бутылку хереса. — Нам будет чем промочить горло между танцами».

Я не стал спрашивать его о том, откуда взялись билеты и вино. Мне нравилось ходить в деревню на танцы. В битком набитом зале в одном конце играли три музыканта — пианист, скрипач и ударник, а в противоположном дамы в возрасте хлопотали вокруг закусок. Там стояли стаканы с молоком, громоздились горы сандвичей, ветчины, домашних копченостей, а также пирожных со взбитыми сливками.

В тот вечер на мой последний вызов Тристан поехал со мной, и в машине мы говорили только о танцах. Причина вызова была довольно несложной — легкое воспаление глазницы у коровы, — но ферма располагалась далеко в холмах, и, когда мы закончили, уже наступали сумерки. Я чувствовал себя прекрасно, и вечер обещал быть приятным. Мы въехали на единственную пустую улицу, мощенную серым камнем, увидели в небе последний багровый отблеск, и на землю опустилась лиловая ночь. Ветра не было, было лишь мягкое движение воздуха, который долетал до нас с тихих вересковых полей. Он был полон сладкой свежести и дарил нам смутную надежду. В воздухе стоял запах дыма от топившихся дровами каминов.