О всех созданиях - больших и малых
Шрифт:
Крупного щенка ирландского сеттера нам привезли утром; его хозяйка объяснила, что вот уже двое суток он дрожит, куксится, а иногда его рвет — с того самого момента, как таинственно исчез красный мячик их дочки. Поставить диагноз не составило труда.
Я сложил края разреза и начал накладывать непрерывный шов, ощущая приятную расслабленность — в отличие от Тристана, который не мог закурить сигарету из-за эфира, бурлившего в стеклянном сосуде позади него и выбивавшегося из-под маски, которую он держал у морды щенка. Бедняга угрюмо взирал на спящего пациента и барабанил по столу пальцами свободной руки.
Но вскоре настал мой черед страдать, потому что дверь операционной распахнулась, и в нее широким шагом вошел Зигфрид. Не знаю почему, но под наблюдательным
— Господи помилуй, Джеймс! — вскричал Зигфрид. — Да перестаньте транжирить шовный материал! Вы знаете, сколько стоит фут чертова кетгута? И хорошо, что не знаете, не то сразу бы хлопнулись в обморок! И антисептический очень дорогой порошок — внутри этого щенка его уже не меньше полуфунта. — Он умолк и несколько секунд тяжело дышал. — И еще одно: чтобы протереть, достаточно кусочка ваты, а не квадратного ее фута! Дайте-ка мне иглу. Позвольте, я вам покажу.
Он быстро вымыл руки и встал на мое место у стола. Для начала он взял крохотную щепотку йодоформа и изящным движением посыпал им рану, словно старушка, кормящая своих золотых рыбок, затем отрезал крохотный кусочек кетгута, а потому к концу непрерывного шва остался такой крохотный кончик, что завязать узел ему удалось, лишь сконцентрировав все свое внимание и усилия.
Процесс этот повторялся раз десять, пока он стягивал кожу шелковинками, накладывая прерывистый шов. Почти прикасаясь к пациенту носом, он завязывал с помощью пинцета каждый коротенький кончик, что давалось ему совсем не легко. Когда он закончил, глаза у него слегка вылезли из орбит.
— Ну вот! Тристан, отключи эфир, — сказал он, отщипнув полдюйма ваты, и педантично протер шов. Потом обернулся ко мне, и я с ужасом увидел у него на лице такое знакомое многотерпеливое выражение.
— Джеймс, прошу, не поймите меня ложно. Вы великолепно прооперировали эту собаку, но следует учитывать и экономическую сторону. Я знаю, сейчас вас она совершенно не трогает, но, не сомневаюсь, когда-нибудь вы обзаведетесь собственной практикой и тогда поймете хотя бы отчасти, какое бремя лежит на моих плечах. — Он погладил меня по руке, и я стиснул зубы, так как он наклонил голову набок и в его улыбке появилось некоторое лукавство. — Думаю, вы согласитесь, Джеймс, что желательно получать хоть маленькую прибыль.
Неделю спустя я прижимал коленями шею спящего жеребенка посреди луга, а мою шею пекло солнце, пока я смотрел на мирно смеженные веки, на узкую морду, исчезающую в наморднике с хлороформом. Я покапал на губку еще немного хлороформа и закупорил бутылку. Хватит с него!
Я не помнил, сколько раз мы с Зигфридом повторяли эту сцену: лошадь на травяном ложе, мой патрон оперирует, а я слежу за головой. Зигфрид соединял в себе прирожденного лошадника и находчивого хирурга — очень редкая комбинация, — и, конечно, конкурировать с ним я не мог, а потому мне неизменно выпадала роль анестезиолога. Лошадей мы предпочитали оперировать на открытом воздухе: и много чище, и у норовистой лошади куда меньше шансов повредить себе. Оставалось только надеяться, что утро будет ясным, и на этот раз нам повезло. Сквозь легкую утреннюю дымку я смотрел на бесчисленные лютики, которыми зарос луг: казалось, я сижу среди волнующегося золотистого океана. Их пыльца припудрила мои башмаки и шею лошади под моими коленями.
Все произошло примерно как обычно. Я вошел в стойло жеребенка, прицепил намордник к его недоуздку, а потом неторопливо вывел его на ровное мягкое место на лугу. Я отдал короткий, привязанный к недоуздку повод работнику, а сам налил первые пол-унции хлороформа на губку и следил, как жеребенок нюхает незнакомый запах и встряхивает головой.
Работник медленно вел его по кругу, а я добавлял капли хлороформа, пока жеребенок не начал спотыкаться и пошатываться; это всегда длилось несколько минут, и я уверенно дожидался непременной реплики Зигфрида. И не был разочарован.— Знаете, Джеймс, он не ляжет. Как по-вашему, не подвязать ли ему переднюю ногу?
Я, по обыкновению, разыграл глухоту, и несколько секунд спустя жеребенок в последний раз покачнулся и рухнул на бок. Зигфрид, изнывавший от невольного безделья, не потерял и секунды.
— Сядьте ему на голову!.. Накиньте веревку на ту заднюю ногу и вытяните ее вперед! Подайте мне вон то ведро с водой! И побыстрее!
Ошарашивающий переход! Секунду назад — благостная тишина и покой, а теперь работники заметались во всех направлениях, натыкаясь друг на друга, подстегиваемые воплями Зигфрида.
Прошло тридцать лет, я все еще укладываю лошадей для Зигфрида, и он все еще говорит: «Джеймс! Он не ляжет!»
Теперь я чаще всего ввожу внутривенно тиопентон, и он укладывает лошадь примерно за десять секунд. Казалось бы, у Зигфрида просто нет времени произнести свою реплику, но обычно он вставляет ее где-то между седьмой и десятой секундами.
В то утро речь шла о рваной ране. И очень серьезной, потребовавшей общего наркоза. Жеребенок, сын породистой охотничьей кобылы, носился галопом по своему загону, и вдруг ему приспичило выбраться в широкий мир. Чтобы перепрыгнуть туда, он выбрал единственный острый кол в изгороди, и острие вонзилось ему между передними ногами. Стараясь высвободиться, он так разворотил область груди, что она приобрела сходство с товаром мясной лавки: кожа повсюду разорвана, большие грудные мышцы висят, словно рассеченные резаком.
— Переверните его на спину, — сказал Зигфрид. — Вот так. — Он взял зонд, с лежащего на траве подноса и тщательно исследовал рану.
— Кость не повреждена, — пробурчал он, внимательно вглядываясь в глубь раны. Потом взял пинцет, извлек весь мусор, какой сумел обнаружить, и обернулся ко мне. — Осталось только зашить, хотя работы будет много. Можете этим заняться, если хотите.
Когда мы поменялись местами, мне показалось, что он рассчитывал на что-то более интересное и теперь был разочарован. Вряд ли он поручил бы мне сложную операцию. Но едва я взял иглу, как в памяти у меня всплыл разрез в собачьем желудке. Возможно, это проверка моей неэкономности. Ну, на этот раз я остерегусь!
Я вдел в иглу минимально короткий кусок кетгута, вонзил иглу в надорванную мышцу и с усилием пришил ее куда следовало. Но на завязывание одного узла, потом второго, потом третьего ушло по меньшей мере втрое больше времени, чем потребовал бы непрерывный шов. Однако я упорствовал. Меня предостерегли, и я не желал выслушивать еще одну нотацию.
Таким способом я наложил полдюжины швов и тут ощутил, что на меня накатываются волны. Мой патрон стоял на коленях на шее жеребенка совсем рядом со мной, и пенные валы неодобрения обрушивались на меня с предельно близкого расстояния. Я продержался еще два шва, и вдруг Зигфрид яростно зашептал:
— Что вы, собственно, делаете, Джеймс?
— Ну-у, шью. О чем вы?
— Но чего вы возитесь с этими обрывками кетгута? Мы проторчим здесь весь чертов день! Я кое-как затянул еще один узелок на мышце.
— Ради экономии, — добродетельно шепнул я в ответ.
Зигфрид вскочил с шеи, словно жеребенок его укусил.
— Я больше не вынесу! Ну-ка, дайте мне!
Он подошел к подносу, выбрал иглу, ухватил кончик кетгута, торчавший из банки, и широким взмахом руки извлек гигантскую петлю кетгута, так что катушка внутри банки бешено завертелась, словно катушка спиннинга, когда клюет большой лосось. Он вернулся к жеребенку, слегка спотыкаясь, потому что кетгут обматывал ему лодыжки, и начал шить. Что было непросто, так как, даже вытягивая руку во всю длину, он не затягивал шов достаточно туго, а потому то вставал, то снова садился. К тому времени, когда он закрепил мышцы в их нормальном положении, дыхание у него перешло в пыхтение, а на лбу я заметил бисеринки пота.