О, юность моя!

Елисей передал все, что слышал, обрисовал обста­новку, в которой проходил разговор.

— Спасибо, товарищ Бредихин. Вы сделали для пар­тии большое дело. Теперь к вам великая просьба. Не­сомненно, белые готовят десант, — кстати, он перед вами, — сказал Ульянов, указывая на лагерь. — Так вот: не сможете ли вы узнать, куда именно бросят эту пуб­лику?

— Сделаю все, что смогу, Дмитрий Ильич.

— Будем вам очень благодарны.

— А теперь у меня к вам свой вопрос: почему меня не хотят принять в партию? Неужели я еще не проверен?

— Этого сейчас ни в коем случае делать нельзя, то­варищ Бредихин. У вас уникальное положение. До тех пор, пока вашего имени нет в списках, все ваши провалы можно объяснить, простите меня, мальчишеством. Но если ваше имя найдут хоть в одном списке, вы для нас потерянный человек. Конечно, мы постараемся вас спря­тать, но работать вы уже не сможете. Однако обещаю вам: как только советская власть утвердится в Крыму, я первый дам вам рекомендацию.

Леська возвращался с мельницы, как со свидания. Он был полон счастья...

Дома, на той самой скамье, где его ожидал Еремуш­кин, сидел уже Сеня Дуван.

— Авелла!

— Здравствуй, Леся. Мама послала меня к тебе: ей очень нужно тебя видеть.

— Хорошо...

— У нас опять беда с Аллочкой, — начала Вера Се­меновна. — Африкан Петрович почему-то отозвал сестру милосердия, Артемий Карпыч уехал в университет, и мы снова должны просить вас о помощи.

— Если я нужен... — рыцарски поклонился Леська и пошел к Алле Ярославне.

— Куда вы исчезли? — спросила Карсавина.

У нее были две улыбки. Одна — общая, расхожая, дружелюбная, предназначенная всем. Другая — особая, с приподнятыми уголками губ, — для очень-очень редких людей. Этой второй улыбкой она и встретила Леську.

Вся нежность, которая скопилась в груди Елисея, устремилась к ней, но Леська сумел взять себя в руки.

— При вас находились муж, и сестра, и атаман. За­чем еще тут я?

— Много званых, мало избранных.

— Неужели я избранный? — бестактно спросил Леська.

— Это я так, из Евангелья, — неопределенно ответила Карсавина, и голос ее прозвучал суше.

Потом появилась Вера Семеновна. Она позвонила атаману и вызвала сестру. Та сделала укол и ушла.

— Подумайте, Леся, — шепотом заговорила Вера Се­меновна, чтобы дать больной уснуть. — Пять дней назад у нас испортился движок, который подавал воду в резер­вуар. Я наняла двух казаков, чтобы они качали вручную. Они покачали-покачали, а теперь ушли. Завтра в гости­нице нечем будет умываться. А у нас Врангель.

— Наймите меня, — сказал Елисей тоже шепотом. — Я как раз сейчас ищу работы.

— Он не справится, — сквозь сон пробормотала Кар­савина.

— Справлюсь!

— Да, но ведь два казака... — сказала Вера Семе­новна уже погромче.

— Ну и что? Если они вдвоем работали, допустим, шесть часов, то я один буду — двенадцать. Простая ариф­метика.

— Гм... Попробовать, пожалуй, можно. Тем более что выхода у меня нет: завтра нечем будет умываться.

— А сколько вы платите?

— Триста. Я всегда плачу триста, — сказала хозяйка.

Елисей подумал о том, что за Карсавину из филан­тропии она готова была платить ему пятьсот. Но за на­стоящую работу торговалась. Но Леська, конечно, не стал спорить и согласился на триста.

Из комнаты Аллы Ярославны он тут же спустился в погреб, разделся до трусов и взялся за рычаг. Ушел он домой в два часа ночи, а в шесть утра снова стоял за рычагом.

В полдень к нему сошла Вера Семеновна и принесла стакан чаю и сладкую булку. Пока Леська ел, она гля­дела на него и причитала:

— Лесенька... Милый... Вы побледнели за то время, что вы тут...

— Нет, Вера Семеновна. Это вам так кажется: про­сто здесь темно.

Елисей ежедневно работал в подвале от девяти до двенадцати дня, потом бежал на пляж, бросался в море, опять возвращался к рычагу и работал до четырех. Для резервуара этого было вполне достаточно. Затем Елисей уходил домой обедать, а в шесть часов являлся на де­журство к Алле Ярославне.

6

Однажды во время купания Елисей увидел на пляже прапорщика Кавуна.

— Что вы делаете в наших местах? — спросил Леська.

— Приехал с донесением к генералу Кутепову.

— Ого! И тем не менее вы все еще прапорщик!

— Скоро представят к подпоручику.

— Поздравляю. А как там наш Аким Васильич? Что поделывает?

— Арестован ваш Аким Васильич.

— Как арестован? За что?

— За большевистскую агитацию. Вот посудите са­ми — стишки.

Два ворона

(Почти по Пушкину)

Ворон к ворону летит, Ворон ворону кричит: — Ворон! У меня печать. Что могу я запрещать? — Ворон ворону в ответ: — Разумеется, мой свет, — Всего нельзя, но к этому надо стремиться.

— И за это его арестовали?

— А что? Разве мало этого? Барон Врангель пишет в воззвании буквально следующее. — Тут Кавун, как первый ученик, отчеканил наизусть знаменитую фразу:

— «Мы боремся за то, чтобы каждый честный чело­век мог свободно высказывать свои мысли». Понятно? «Боремся» сказано, чтобы «каждый» — сказано. А ваш приятель пишет стишки о том, что якобы наша цензура стремится запретить все! Как это называется?

— Понимаю. Это, конечно, вы подвели его под статью, а может быть, и под виселицу. Вы лично!

— Не опровергаю, — самодовольно ухмыльнулся Ка­вун.

Леська опрометью кинулся к Алле Ярославне. У нее сидела Вера Семеновна.

— Как?! — удивилась хозяйка. — Вы не в подвале?

— Вера Семеновна! Дорогая! Арестован честный старик — Аким Васильевич Беспрозванный. В Симферо­поле. Алла Ярославна его знает. И подумайте, за что? За пустяковое стихотворение. Вот оно! Я его за­помнил...

Леська взволнованно прочитал «Двух воронов».

— Этого не нужно было писать, — холодно заметила Вера Семеновна.

— Конечно, конечно! Но за это арестовывать?

— Леся прав. Старик действительно полон обаяния, хотя и чудаковат.

— Хорошо, — сухо сказала Вера Семеновна. — Я зай­мусь вашим сумасшедшим старцем. Как его, вы сказали?