Оазис человечности. Часть2. Власть фортуны

И если существует во вселенной идеал, то этот идеал – вы, моя жизнь, смысл всего моего существования! И все эти одинокие ночи я не видел вас, согреваясь от холода зимы лишь своей любовью к вам. Вы там, я это знаю! Вы помните меня, точно так же, как помню я вас! И все эти недели, показавшиеся бесконечными, я думал только о вас, в мыслях пребывая рядом с вами, играя вашими локонами, слушая ваш ласковый голос. Мне улыбаются ваши глаза, но вот любовь наполняет меня, и мне становится стыдно за себя, за то, что я так несовершенен, за то, что счастье обладать вами по праву могли б познать только боги, но не простые смертные, как я. И мне хочется разделить радость с вами. Одним смиренным взглядом заглянуть в вас и прошептать: «Я с вами, моя страсть! Я всегда буду с вами!» Иногда мне начинает казаться, будто ваши глаза отвечают мне. Вот блеснула искорка, вот две луны поменяли свой обычный обход, обрели величественное, едва уловимое для моего смертного ума, значение. О, как бы мне хотелось читать в вашем сердце! Но я так часто не вижу того, что видите вы, что и я должен был бы увидеть. Но разве мне, обычному смертному, могут быть доступны небеса, где, я уверен, вы обитаете? Но вот незадача! Мне не дано летать, подобно тем искусным грекам, мне не дано вознестись туда с равнодушными ветрами. Я потерял то, что когда-то имел: то счастье, которым владел, и свет этого мира померк, и тьма стала окружать меня повсюду!

Я нахожу свое спасение только в мыслях, где надежда никогда не покидает меня. Мои мысли кружат сейчас вокруг вас, гладят вашу прекрасную руку, опускаются и поднимаются, зовут с собой устремиться в далекие края, забыть обо всем, о напрасной суете жизни, о ненужных думах, о том, над чем мы не властны, и просто радоваться, улыбаться и смеяться! Ликовать, одурманившись ароматом свободы и чувства, не требующего взамен ничего!

Слышите ли вы мой зов? Откликнетесь ли вы на него? Где же вы сейчас? Но где бы вы ни были, можете быть уверенной в одном: в моей вечной и несгораемой любви к вам!

С надеждой, Деметрий».

Аврора выучила эти строки наизусть и, преисполненная самозабвенной радости, забежала к отцу в помещение, намереваясь предупредить его о своей вечерней отлучке, а заодно и повидать – именно поэтому и не стала звать слуг. В последнее время в семье что-то происходило: мать часто пропадает из дома под разными предлогами, отец весь погружен в дела, живет ими и общается со многими людьми, приходящими домой, на какие-то скучные темы; нередко засиживается до поздней ночи, а утром опять спешит на собрание сената – из-за всего этого она вообще перестала его видеть, полностью предоставленная в свое распоряжение, что ее, впрочем, целиком устраивало. Но иногда сердце щемило от какого-то назойливого тревожного предчувствия. Она смеялась над ним и отгоняла подальше от себя, но оно неизменно вновь ею завладевало и в минуты покоя, и в минуты беспечной радости, и в минуты торжества.

Отец был чем-то встревожен, какая-то забота нависла над ним, которая лишала его той уверенной и твердой, как его характер, улыбки. Он всегда при виде своей дочери улыбался: в его жизни это был теплый укромный уголок, но он не умел о нем заботиться. Аврора сразу почувствовала, что что-то не так: с близкими людьми, с которыми живешь долго, а то и всю жизнь, устанавливается какая-то незримая связь, протягиваются какие-то невесомые и невидимые ниточки, которые нельзя затронуть без того, чтобы это не почуяли остальные. В семье это особенно заметно. Любая перемена в настроении, состоянии близкого человека мигом улавливается какой-то частью своей души, что отдана ему. Будь это невольный взгляд, жест или непривычное движение, выражение лица, поза, даже то, как уложены волосы на голове, – все это безошибочно подсказывает чуткому человеку те перемены, что произошли в другом.

Валерий был расстроен, на сердце у него скребли кошки, ум горячился, перебирая сотни никуда не годных для разрешения задачи вариантов. Вот уже много недель подряд он, как ошалелый, брел в потемках, тщетно ища и не находя спасительного выхода. Словно в лихорадке, словно зараженный чумой, в горячке набрасывался он то на одно, то на другое, с неизменной жестокостью терпя поражение за поражением. Крушение надежд ожидало его повсюду, за какую бы идею он ни брался. Такое с трудом могла бы снести самая твердая и несгибаемая воля. Могучие его порывы были тщедушны и слабы: в одном случае ему не доставало хитрости и изворотливости, в другом – смелости и открытости. Он, как загнанный в глухой угол зверь, с пеной у рта, ощетинившись на злобный мир, несущий ему погибель, готов был биться и сражаться до последней капли крови, бегущей по его организму. Пока руки сильны. Пока они могут до поры до времени держать свою непосильную ношу, взятую добровольно: как и отважный муравей тащит в свой муравейник намного превосходящий его груз не потому, что это нужно ему, а потому, что в этом нуждаются другие. Пока его тяжелое дыхание будет стелиться поверх земли – он будет бороться.

Валерий с радостью встретил появление дочери: от этого уголка своего мира он никогда не откажется. Ему надо было развеяться, отвлечься, иначе рассудок мог и не вынести такого приговора. Кроме того, ему хотелось сейчас поговорить с живым существом, а не с сотнями свитков и папирусов, испещренных мелкими буквами – сообщениями, докладами, письмами важных людей, многочисленными сведениями чуть ли не о четверти империи, картами, схемами; его стол и все окружающее пространство, к счастью, вместительное, было завалено, обложено, и он среди них был подобен замурованному страдальцу, обреченному на ужасную голодную смерть. Когда он ел – Валерий и сам не смог сказать, как дочь ни пыталась это узнать. Она дала соответствующие распоряжения слугам, приказав сразу же после ее ухода накрыть стол едой, побранила их за нерасторопность, и подсела к отцу. В нем давно назрело желание высказаться, разделить с кем-то из людей, кому он доверял, свои тревоги и беспокойства.

Он доверительно посмотрел дочери в глаза, увидел в них свое отражение, и завел с ней беседу. Аврора рассказала ему, как провела день, о своих мыслях – тех, которые дочь может поведать отцу, и поинтересовалась, как дела у него. Валерий, словно ждал именно этого вопроса. Сколько сотен, тысяч раз за все годы ему приходилось отвечать на этот вопрос однообразно, невыразительно, говоря то, что всем было известно или что хотели услышать, и вот теперь он с нетерпением ожидал этих слов. Он накопил столько эмоций, как дождевая туча влагу, что не мог более нести их в себе: они грозили навсегда прижать своей массой к земле, заживо похоронить под почвою, где мрак и гниение оборвали бы его жизнь. Он рассказывал и рассказывал с задором и живостью, какую трудно было ожидать от него. После многих часов утомительной работы, когда силы то покидали его, то вновь возвращались, после недель непрерывного напряжения ума, непрестанно ищущего решения, он обрел второе дыхание и выдохнул из себя то, что сковывало его.

Аврора слушала отца, пытаясь вникнуть в пространное повествование: он поведал ей о своей внутренней жизни, известной не многим, о своих заботах и усилиях, о мыслях и волнении, о колоссальном средоточии всей воли на том, что его так беспокоило. Валерий Татий Цетег досадовал, что дела в сенате идут хуже некуда: три сотни виднейших мужчин, облаченных в тоги с широкими пурпурными полосами, не могли прийти к взаимному пониманию, швыряемые собственными мучителями в разные стороны. Валерий беззастенчиво обличал алчность и жадность, корысть и тщеславие, развращенность и изнеженность, спесь и властность, гордость и суетливость, зависть и высокомерие, предательство и обман, которыми жил сенат. Совсем немногие искренне заботились о государственном благе, которое в славные времена республики было важнейшей ценностью и достоянием, когда следование долгу перед государством считалось обязанностью каждого сознательного гражданина.

Сенат дробился от внутренних разногласий и противоречий, что мешали слышать друг друга, искать зерно правды в словах соратника. Забывалось, что общее дело-то оставалось одно – служение государству. Но личные интересы перевешивали, и под лозунгами «во имя Рима», «во имя великого народа» принимались решения и акты.

Валерий кипел гневом от того, что та картина жизни, которую он каждый день наблюдал, выходя ли из дома, пребывая ль в сенате, резко отличалась от той воображаемой, что жила в его представлении. Он клятвенно заверял дочь, при этом глаза его лихорадочно блестели, что будь он императором Римской империи, будь он властелином поднебесного мира, жизнь бы везде, в каждом уголке планеты, мигом бы преобразилась. В его голове так ясно проступал план того, как вернуть на землю золотое время, и люди снова стали бы героями повседневности и жили бы вместе с богами, общались с ними, праздновали, заключали браки.

– И всеобщее вселенское благоденствие и заря новой жизни наступили, если бы только так случилось! – заключил он восторженно.

По мере того, как он произносил свою пафосную возвышенную тираду, все большее возбуждение овладевало каждым его членом, разжигало желание своей речью зажечь небеса, чтобы они заметили его неистовое рвение и достойно вознаградили, претворив в жизнь его мечты. И правда: его речь могла воодушевить и оживить даже мрамор – искры устремленности, мальчишеский задор, верящий в сокрушение гор и опыт, накопленный за жизнь, – вкупе являли необычайную силу, способную воздействовать на ума и сердца людей.

Аврора не с начала внимала возвышенной речи отца: слишком довлели над ней ее собственные мысли, не дающие покоя, а потому усидеть и пытаться услышать слова другого человека, пусть и самого родного, понять их, для нее было крайне тяжело. Благодаря особому женскому чутью она хорошо видела эмоциональные оттенки речи, перепады настроения, расположение духа, красочную гамму человеческих чувств. Но чувства человека – это не он сам. Не он их породил, но их причина лежит в нем самом. И потому Аврора не могла понять отца, не могла услышать его слово, распознать тот свет, яркость и глубину которого он хотел открыть для любимой дочери. Он желал этого всей душой, но у него это не выходило: Аврора видела лишь огромные гребни волн; силу же, что породила их, она не могла разглядеть. Валерия было не удержать, он полыхал идеей борьбы во имя всеобщего блага, во имя торжества справедливости и старых добрых законов, данных некогда мудрыми людьми, но от того не потерявших свою истинную силу.