Обед в ресторане «Тоска по дому»

Люк ушел к себе и принялся разбирать старые модели самолетов. Из спальни доносились голоса родителей.

— Послушай, Рут, — говорил Коди. — Так оно и было. Я скопил денег ко дню рождения матери, всего четырнадцать долларов, а Эзра ни цента, понимаешь?

Люк порылся в деревянном сундучке — единственный предмет, составлявший его личную собственность. Этот сундучок сопровождал его во всех переездах с тех пор, как он себя помнил. Сейчас он искал там отклеившееся крыло от реакторного самолета. Крыла не нашел, зато обнаружил кожаный мешочек со стеклянными шариками — как он дорожил ими когда-то! В стекле, точно в минеральной воде, виднелись пузырьки воздуха. Еще он отыскал рогатку, сделанную из обрезка автомобильной камеры, и дудку, пыльную дудку из черной пластмассы, на которой он, первоклассник, вместе с другими мальчишками на утреннике в День матери исполнял песенку «Белые цветочки». Он попробовал сыграть ее сейчас: «Белые цветочки на хрупких стебельках…» — и вспомнил всю до конца, ноту за нотой. Встал и пошел в комнату родителей, чтобы сыграть им песенку: «Белые цветочки укроют мою…»

— Это невыносимо! — крикнул отец.

Люк опустил дудочку.

— Ты что, нарочно? — набросился на него Коди. — Решил изводить меня?

— Что?

— Коди, дорогой… — начала Рут.

— Ты преследуешь меня, так, что ли? Спасу от него нет! Полжизни я провел с тихоней Эзрой и его проклятой деревянной дудкой — и вот наконец-то вырвался. Так нет же — все сызнова! Ей-богу, это заговор! Ей-богу, меня еще и на свете не было, а кто-то уже решил, что всю свою жизнь я проведу среди людей, которые лучше меня, от природы лучше, без всякого старания, и все их любят, а я… где бы я ни был, меня так и будет преследовать эта чертова снисходительная улыбка или какая-нибудь идиотская песенка, вылетающая из окна…

— Коди, Люк подумает, ты сошел с ума, — сказала Рут.

— А ты! — крикнул Коди. — Посмотри на себя! О боже! Некоторые люди так подходят друг к другу, правда? Водой их не разольешь. Неважно, жена ты мне или нет, ты все равно любила Эзру больше, чем меня.

— Коди, ты в своем уме?

— Признайся, — сказал Коди, — что настоящий, кровный отец Люка — Эзра.

Воцарилось молчание.

— Как у тебя язык повернулся сказать такое?!

— Признайся!

— У тебя нет никаких оснований.

— Но это же правда. Скажи! Я не рассержусь, даю слово.

Люк вернулся в свою комнату и закрыл за собой дверь.

Остаток дня он валялся на кровати, перечитывая старую детскую книжку про лошадей — больше заняться было нечем. Глупая книжка, хотя раньше она ему очень нравилась. Когда мать позвала ужинать, он твердым шагом вошел в кухню, исполненный решимости отказаться есть вместе с отцом в его спальне. Но мать уже положила на кухонный стол два прибора. Она сидела напротив него, но к еде почти не притрагивалась. Уминая холодные закуски, Люк старательно прятал от нее глаза. Оказывается, она глупа. Никогда еще не встречал такой слабой, глупой женщины.

После ужина он вернулся к себе и включил радио. Передавали программу «Ваше мнение»: слушатели звонили в студию ведущему, судя по голосу — усталому, и высказывали свою точку зрения; обсуждали они пьяных водителей, жестоких женщин. Стемнело, но Люк не включал света. Мать нерешительно постучала в его дверь, подождала немного и ушла.

Потом он, кажется, заснул. Проснулся, когда было уже совсем темно. Шея затекла, он не мог повернуть голову. Женщина говорила по радио: «Не отрицаю, я подписала эту бумагу, но сделала это потому, что он охмурил меня. „Поставь свой автограф“, — говорит…» «По-видимому, вы хотите сказать „распишись“», — устало прервал ее ведущий. «Не все ли равно», — сказала женщина.

Сквозь их голоса, подобно журчанию воды, сочащейся через стену, до Люка донеслось недовольное ворчание Коди и беспомощный голос Рут. Он накрыл голову подушкой. Попробовал представить себе дядю Эзру. Последний раз они виделись в Балтиморе несколько лет назад, да и то очень недолго — не успели приехать, как рассерженный отец увез их оттуда. Вспомнить Эзру было трудно, все равно что разыскивать какую-нибудь вещицу в своем сундучке, — прежде чем приблизиться к цели, приходилось раскидывать десятки, сотни давних воспоминаний. Он вспомнил запах подгорелого гренка у бабушки на кухне, комнату Эзры, которая некогда была общей для Эзры и его отца, их детские сокровища (подпорка для книг в форме мяча для регби, обшарпанная хоккейная клюшка) пролежали тут уже столько лет, что Эзра перестал их замечать и удивлялся интересу Люка.

— Хочешь, возьми себе, — предлагал он, а когда Люк, боясь показаться жадным, вежливо отказывался, говорил: — Да бери, бери, ну пожалуйста. Не понимаю, как я до сих пор не выбросил все это?

Большая комната Эзры, чем-то напоминавшая общежитие, занимала весь третий этаж, но из-за спертого воздуха, пропахшего несвежим постельным бельем и лицованной одеждой, казалась меньше. Люк вспомнил, что задвижка в ванной на первом этаже была похожа на серебряный орешек, а сама ванная была старомодная — с высоким потолком и холодным полом; там было гулкое эхо, а на одном из фарфоровых кранов было написано «слив».

Люк попытался вспомнить своих двоюродных братьев и сестер, детей тети Дженни, но вместо них в памяти всплыла еще одна комната — спальня кузины Бекки, вся в каких-то оборочках, с целым стадом потрепанных игрушечных зверей, расставленных тесным кольцом вокруг постели. Как же она тут спит? — подумал он. Но Бекки сказала ему тогда, что звери нисколько не мешают, наоборот, если приходилось ночевать где-нибудь в другом месте, она брала с собой весь этот зверинец в огромном брезентовом чемодане и на новом месте первым долгом, еще до того, как вынуть пижаму, расставляла зверей кольцом вокруг новой кровати; так же поступали большинство ее подружек. Тогда Люк впервые подумал, что девочки устроены иначе, чем мальчишки. Кузина Бекки заинтриговала и очаровала его, и все оставшиеся дни их короткого визита он относился к ней покровительственно, хотя Бекки была на полголовы выше его и на год старше.

Если Эзра на самом деле был его отцом, то Люк мог бы жить с ним в Балтиморе, где дома темные и таинственные. Его бы окружали родные: любящая бабушка, странная тетя Дженни и целая куча двоюродных братьев и сестер. Эзра разрешил бы ему помогать в ресторанной кухне. Они бы рассуждали о еде и о том, с какой любовью надо кормить людей; Люк как наяву услыхал размеренный, неторопливый голос Эзры — наконец-то вспомнил! Эзра носил линялую байковую ковбойку, когда-то синюю. Волосы у него были белокурые… Ну да, такие же, как у него, Люка, — где посветлей, где потемнее. И глаза у Эзры такие же серые, как у Люка, гораздо светлее, чем у Коди, и кожа такая же золотистая, как волосы.

И Люк вдруг поверил, что четырнадцать лет назад между Рут и Эзрой произошло нечто невероятное. И тут же мысленно представил себе день, когда Эзра приедет забрать его: «Теперь ты стал достаточно взрослым, сынок, чтобы понять…»

Рисуя себе в темноте эту сцену, то возвращаясь назад, чтобы подправить детали, то устремляясь вперед к счастливой развязке, Люк забылся и сбросил с головы подушку. И тотчас из-за стены донесся голос отца:

— К чему бы я ни стремился, все доставалось Эзре. Все, что мне хотелось получить от жизни. Даже когда мне казалось, что я выиграл, на деле выигрывал Эзра. А главное — получалось это у него без всяких усилий.

— Но в эту чертову «Монополию» всегда выигрывал ты! — крикнул Люк.

Коди не ответил.

На следующее утро Коди был непривычно тихим.

Рут повезла его к врачу, чтобы тот наложил ему на ногу гипс со скобкой. Наконец-то он сможет ходить — они так долго ждали этой минуты, но сейчас казалось, что Коди это совершенно безразлично. Люк поехал с ними, чтобы поддерживать отца вместо костыля. Он съежился, когда отец опустил тяжелую руку в гипсе ему на плечи; ему почудилась в этом затаенная опасность. Но Коди всего лишь давил на него мертвым грузом, шел покрякивая и явно думал о чем-то своем. С трудом он забрался в машину и уставился вперед невидящими глазами. В приемной врача, пока Люк и Рут рассматривали разложенные на столе журналы, Коди сидел с отсутствующим видом. А потом в новом гипсе самостоятельно доковылял до машины, не обращая внимания на попытки Люка помочь ему.