Обеднённый уран. Рассказы и повесть

— Нет. Уже поздно! — крикнула Ольга, махнула рукой и пошла в своё купе.

— Вот так, дорогая, — вздохнул Борис. Он видел в плывущие мимо окна, как Ольга идет по вагону, пронизывая его насквозь и оставаясь при этом на одном месте. Она искоса взглянула на него, снова махнула рукой: иди, иди, нечего стоять! Всё уже кончилось.

Но он ещё долго стоял и смотрел, пока поезд весь не протянулся мимо него и не скрылся за поворотом.

— Ширь родины моей, — пробормотал Борис.

— Эй, дорогой, купи пальму! — сказал ему в спину местный житель, сидящий под пальмой и обмахивающийся небольшим деревянным веером.

— Эту? — спросил Борис, кивнув на дерево.

— Нет, дорогой, чуть поменьше.

Пальмочки были рассажены у него по горшкам, как малые дети.

— Выбирай любую. Будет расти у тебя дома и напоминать о солнечном юге.

— А это мысль, — оживился Борис. — Только не сейчас. Буду уезжать — куплю обязательно.

— Договорились, приходи.

Они познакомились здесь два года назад. Борис приехал один и снял комнату на втором этаже, ту самую, из которой уехала сегодня Ольга.

Сначала ему было здесь всё интересно, потому что он первый раз попал на солнечный юг.

Он бродил пешком по посёлку, лежащему на горах, дивился местным растениям, долго сидел у дороги и смотрел с высоты на море. Близко к нему, впрочем, не особо стремился. Море было грязное. Несколько раз в день он ходил на маленький местный рынок пить пиво, вино или чачу. Он прекрасно знал, что и вино тут ненастоящее, и чача бог знает какая, но послушно пил всё это, отвечая широкой улыбкой на фальшивые улыбки торговцев. А на пляже обязательно брал у разносчиков свежайшую чурчхелу, беляши или сахарные кольца. И несколько раз съездил на какие-то левые экскурсии.

Просто ему нравилось чувствовать себя колонизатором. Забытое чувство, не посещавшее его уже лет двадцать, с тех самых пор, как он отслужил в Венгрии.

Однажды он вернулся с моря и сразу направился в душ, чтобы смыть с себя песок. Кабинка была за кухней. Легкий ветер трепал пластиковую занавеску душевой и норовил откинуть её в сторону. Впрочем, на это никто не обращал внимания — кабинка была развёрнута в сторону соседнего дома, и видеть её могли лишь обитатели чердака, где пока никто не жил.

Борис снял плавки, намылил голову и с закрытыми глазами стал напевать-насвистывать развесёлую местную песенку, намертво застрявшую в памяти: «Адлер-Сочи для меня — это райская земля, это небо, это море, это солнце для тебя.» Тёплая вода бежала по его голове и спине. Когда он смыл пену и открыл глаза, обнаружилось вдруг, что занавеску ветром закинуло за косяк, а на балкончике того самого чердака стоит молодая женщина в оранжевом купальнике, курит сигарету и с интересом разглядывает Бориса. Женщина была с тёмными волосами, змеившимися по плечам и спине, довольно стройная, только бёдра у нее были слегка тяжеловесные, и очень маленькая грудь. Псевдо-древнегреческий типаж, который ему всегда так нравился.

— Что это за песня? — спросила она. — Я такой не слышала.

— Услышите ещё, — сказал Борис, поправляя занавеску. — На всех дискотеках черноморского побережья Кавказа. Успеет надоесть. Замучает. Я уже несколько дней не могу от неё избавиться. Сидит в голове, хоть ты что.

— Интересно, — сказала женщина. — Хотелось бы послушать. Составите мне компанию на дискотеке?

— Да я своё оттанцевал. к тому же мы пока незнакомы, и вряд ли я могу давать такие обещания. Здесь каждый сам за себя.

— Ну, — сказала женщина, — я о вас уже многое узнала. И зовут меня Ольга.

— Очень приятно, — сказал он, выбираясь из кабинки. — Борис.

— А в плавках вы тоже неплохо смотритесь.

— Они придали мне какое-то иное качество?

— Точно не знаю. Сейчас, по крайней мере, с вами можно разговаривать серьёзно. А абсолютно голый человек смешон.

— Давайте вы снимете свой купальник, — сказал Борис, — и я подумаю над этим утверждением.

— Надо мной и так все смеются. Мы не будем никуда спешить, — сказала Ольга.

Ещё в этот раз здесь жила Ксень Лексевна, старушка лет 65, маленькая, смуглая, твёрдая, как лесной орешек, абсолютно здоровая и радостная. Кто она была в неморской жизни, чем занималась, откуда брала деньги — этого ничего не было известно. Сама о себе она говорила так: «Я всю жизнь работаю ангелом-хранителем!» Один глаз у неё был стеклянный, вставной, и чаще всего она ходила в тёмных очках, но иногда для разнообразия надевала чёрную пиратскую повязку. Это как-то было связано с перепадами её настроения: хорошее настроение — очки, плохое — повязка. Она приехала на целое лето. Поднималась рано утром, делала зарядку в саду, среди зелёных лавров: махала руками, ногами, с хрустом вертела шеей. Совершала резкие, четкие движения каратиста, что совсем не вязалось с её возрастом и полом. Потом шла в душ, чистила зубы и лишь после этого закуривала первую сигарету. И продолжала дымить весь день, без перерывов. Она вовсе не была поклонником здорового образа жизни. На кухне приставала ко всем с вечным предложением выпить. Большинство её рассказов из жизни сводились к тому, как, с кем и сколько она пила, и какие происходили при этом истории. «А какое тут вино прекрасное!» Квартирная хозяйка ругалась и убеждала Ксень Лексевну не покупать на рынке ничего, но бесполезно. Та уходила на море, прихватив с собой полуторалитровую пластиковую бутылку с разливным вином, преспокойно загорала на пляже топлесс. Фигура у неё была точёная. Ближе к вечеру старушка обычно бывала уже здорово навеселе и немало крови портила Пехтереву своими комментариями, когда он читал очередную главу романа.

— Ну что ты мне рассказываешь такую чушь? Да разве в жизни бывает, как ты тут пишешь, Пехтерев? Ты жизни-то не видал, не знаешь совсем. Вот ты пишешь, что двое бандитов целых полдня копают могилу, а почва, сам же перед этим упомянул, песчаная. Ты хоть какое-нибудь представление имеешь об этом, писатель? Да они бы за полчаса управились.

— Ксения Алексеевна, вы у нас что, литературовед, критик? Фурия какая-то, гарпия, честное слово. Ну, помолчите же, ради Бога, посидите спокойно. Иначе я больше не позволю вам присутствовать на чтениях.

— А кто спрашивает твоего позволения, Пехтерев? — грубо обрывала его фурия. — Кухня общая, я имею право здесь сидеть, не хочешь — не читай. И вообще, чем слушать такую ерунду, ребята, лучше бы взяли и выпили вина!

Иногда с ней соглашались и пили вино, испросив всё-таки разрешения у Пехтерева. Тот, фыркая, удалялся в свою комнату. Было по его виду совершенно ясно, что больше никогда, никогда. но следующим вечером раньше всех он приходил на кухню с книжкой и нетерпеливо ждал слушателей.

К Борису и Ольге Ксень Лексевна сразу почувствовала какую-то трепетную нежность, разговаривала с ними ласково, будто с малыми детьми. «Какие же вы красивые, ребятки! Какие молодые! Как вы любите друг друга! Так и надо! Молодцы!» Ольга часто беседовала с ней о чём-то. При появлении Бориса женщины замолкали или просто меняли тему разговора. Из этого Борис сделал вывод, что говорили о нём.

— Забавная старушка, — сказала как-то Ольга, лежа в кровати после обеда, — милая. Она могла бы быть моей старшей сестрой. Лет так на тридцать помоложе.