Обещание

Плечи ее дрожали, она все еще пыталась уйти от ответа:

— Оставь это, Людвиг… все в прошлом, давай не будем его бередить. Время не вернуть.

— Время — это мы, — ответил он твердо, — время в нашей воле. Я девять лет ждал, закусив губы. Но я ничего не забыл. И потому спрашиваю тебя, помнишь ли ты?

— Да, — ответила она, спокойно глядя на него, — и я ничего не забыла.

— И теперь — ему пришлось перевести дыхание, чтобы закончить вопрос, — хочешь ли ты исполнить свое обещание?

Румянец опять залил ее лицо. Она подошла к нему и успокаивающе сказала:

— Людвиг, опомнись! Ты утверждаешь, что ничего не забыл. Но посмотри, я уже почти старуха. Мне нечего желать и нечего тебе дать. Прошу тебя, оставь все в прошлом.

Однако он пожелал оставаться твердым и решительным до конца.

— Ты уклоняешься от ответа, — настаивал он, — но я слишком долго ждал, еще раз спрашиваю тебя, ты помнишь свое обещание?

Ее голос сбивался на каждом слове:

— Почему ты спрашиваешь меня об этом? Сейчас, когда уже слишком поздно, мой ответ не имеет значения. Но если ты настаиваешь, я отвечу тебе. Я никогда ни в чем не могла отказать тебе, я всегда принадлежала тебе — с того самого дня, как познакомилась с тобой.

Он смотрел на нее: как же прямо она держалась, как ясно, как искренне, даже несмотря на замешательство, она не трусила и не увиливала, всегда неизменная, чудесным образом сберегшая себя за минувшие годы, замкнутая и одновременно открытая. Он невольно шагнул к ней, однако стоило ей заметить стремительность его движения, она с мольбой отпрянула от него.

— Пойдем же, Людвиг, пойдем, нам не стоит оставаться здесь, давай спустимся вниз. Горничная может хватиться меня в любой момент. Нам не следует оставаться здесь дольше.

Ее внутренняя сила так непреодолимо склонила его волю, что он, как и прежде, беспрекословно подчинился ей. Они спустились в гостиную, прошли по коридору к двери, не проронив ни слова, ни разу не взглянув друг на друга.

У двери он вдруг обернулся.

— Прости меня, но сейчас я не могу говорить с тобой. Лучше я напишу.

Она улыбнулась ему с благодарностью.

— Хорошо, Людвиг, напиши мне.

Едва он ступил за порог своего номера, как бросился к столу. Он написал ей длинное письмо, а внезапно разгоревшаяся страсть с каждым словом, с каждой страницей все сильнее подстегивала его. Он писал, что завтра уезжает из Германии надолго, на месяцы, годы, а возможно, навсегда, и не хотел бы уходить от нее вот так, оставив в памяти лицемерие холодного разговора и неискренность натянутой светской встречи, что он хотел бы поговорить с ней еще раз, наедине, вдали от дома. И потому он предложил ей поехать с ним на вечернем поезде в Гейдельберг, где они вместе отдыхали десять лет назад, когда были еще чужими друг для друга, но уже предчувствовали духовную близость. Наверное, сегодняшняя поездка может стать для них прощальной, но он жаждал только этого прощания, последнего, настоящего, он просил у нее лишь этот вечер, эту ночь.

Он поспешно запечатал письмо и отправил его с посыльным к ней домой. Уже через четверть часа тот вернулся, держа в руках маленький желтый конверт. Дрожащими пальцами он выхватил его — внутри оказалась лишь записка, несколько слов, написанных ее твердым, решительным почерком, торопливым и четким одновременно: «То, что ты предлагаешь, настоящее безумие, но я никогда не могла отказать тебе, да и сейчас не буду. Я приду».

Поезд замедлил ход — мимо станции, огни которой проплывали, полагалось ехать медленнее. Взгляд погрузившегося в воспоминания пассажира невольно прояснился и устремился вперед, чтобы вновь увидеть нежный, обращенный к нему из полутени образ, которым были полны его воспоминания. Да, то была она, верная подруга, все еще любящая его. Она пришла к нему, и он не переставал упиваться ее близостью. Она, словно почувствовав робкое ласкающее прикосновение его ищущего взгляда, выпрямилась и посмотрела в окно, за которым проносился неясный пейзаж, слякотный и по-весеннему мрачный, будто блестящая черная гладь воды.

— Мы уже скоро приедем, — сказала она, как будто обращаясь к себе самой.

— Да, — ответил он, глубоко вздохнув, — целая вечность прошла.

Он и сам не знал, что скрывалось за этим вздохом нетерпения, то ли поездка, то ли все долгие годы вплоть до этого часа. Воспоминания и действительность перемешались. Он понимал лишь, что внизу стучали колеса, приближая его к какому-то моменту, которого он не мог разглядеть из-за странной спутанности сознания. А поезд нес его определенно навстречу чему-то таинственному. Чувство, овладевшее им, было похоже на предвкушение первой брачной ночи. Но одновременно сладостный и волнующий трепет прерывался страхом перед последствиями этого шага: а что, если мечта сбудется, что будет, когда бесконечно и страстно желаемое вдруг откроется переполненному сердцу. Нет, только ни о чем сейчас не думать, ничего не желать, ничего не требовать, плыть по течению неизвестного потока, не прикасаясь друг к другу и все же чувствуя, желая друг друга, но не достигая. Только бы оставаться в этом состоянии всегда, провести целую вечность в этих вечерних сумерках, погрузившись в воспоминания. Да, в этот момент его пугала мысль, что все может скоро закончиться.

А за окном в долине уже мерцали, подобно светлячкам, электрические искры, все ярче и ярче, то тут, то там, и по ту и по эту сторону вагона, фонари слились в два прямых ряда, колеса стучали все громче, и вот из темноты бледным куполом уже поднялась светлая дымка над близким городом.

— Гейдельберг, — поднимаясь, сказал кто-то из адвокатов своим коллегам. Все трое как по команде подхватили свои одинаковые туго набитые портфели и поспешили покинуть купе, чтобы первыми оказаться у выхода. Поезд подъехал к вокзалу, притормаживая и неровно стуча колесами, последовал сильный, резкий толчок, затем состав замер. Мгновение они сидели вдвоем, друг напротив друга, будто испугавшись внезапно нагрянувшей действительности.

— Уже приехали? — в голосе ее слышалась тревога.

— Да, — ответил он и встал. — Позволь помочь тебе.

Она отказалась и поспешила к выходу. Однако на подножке поезда она на мгновение остановилась, не решаясь сойти, словно боясь опустить ногу в ледяную воду, потом взяла себя в руки, он молча последовал за ней. Какое-то время они стояли рядом на перроне, беспомощные, чужие, смущенные неловкой ситуацией, в руке у него тяжелым грузом висел маленький чемоданчик. В этот момент вновь оживший поезд неожиданно резко выдохнул остатки пара. Она вздрогнула и, побледнев, сконфуженно и неуверенно посмотрела на него.

— Что с тобой? — спросил он.

— Жаль, мы так хорошо ехали.

Он молчал. В ту секунду и он подумал о том же. Но они приехали, и нужно было что-то делать дальше.

— Идем? — предложил он осторожно.

— Да-да, конечно, — пролепетала она еле слышно. И все же оба продолжали неуверенно стоять на перроне, будто что-то внутри них надломилось. Лишь спустя какое-то время — он забыл взять ее под руку — они нерешительно и смущенно направились к выходу.

Они вышли на привокзальную площадь, и их накрыло волной рокочущего гула толпы, которая надсадно ревела под дробный аккомпанемент барабанного боя, — патриотическая демонстрация союза бывших фронтовиков и студентов. Они двигались живой стеной, колонна за колонной, по четыре человека в ряд, одетые по-военному, с развевающимися знаменами, громко чеканя шаг, в общем порыве — вскинутые подбородки, суровые лица, распахнутые рты, стройный хор голосов, сливающихся в звонком марше, они шли как единое целое — один голос, один шаг, один ритм. В первом ряду генералы, седовласые герои, грудь в орденах, по краям — молодая смена, красавцы-атлеты, с гигантскими стягами в могучих руках, черепа и свастика, крепкие парни — грудь колесом, голова вперед, готовые ринуться в атаку на врага. Казалось, чья-то невидимая рука распределила людскую массу в строгие каре и двинула вперед, заставив соблюдать до миллиметра выверенную дистанцию и общий ритм строя, и вот теперь они шагали — ветераны, мальчики из «Юнгфольк», студенты — мимо помоста с барабанным механизмом, отбивавшим дробь, в этот момент головы марширующих, будто нанизанные на невидимую веревку, в едином порыве поворачивались налево — там с каменным лицом возвышался военачальник, принимая парад. А барабанный бой, еще более крамольный в своей монотонности, рвался все выше и громче, возвещая об огне, разгорающемся в кузнице войны и мести, гудящем на мирной площади под чарующим небом и кротко парящими облаками.

— Безумцы, — ошеломленно пробормотал он, чувствуя дрожь в ногах, — Безумцы! Чего они добиваются? Повторения?

Повторения войны, которая разрушила всю его жизнь? С отвращением, неведомым ему доселе, вглядывался он в юные лица, пристально смотрел на шествие черной массы, выстроенной в четыре ряда, похожей на кадры кинопленки, которая разматывалась из узкого переулка, как из черного ящика кинокамеры. Каждое лицо имело одно и то же застывшее выражение злобы, вселяло страх. Почему это военное чудовище, отбивая строевой шаг, подняло голову теплым июньским вечером, почему под бой барабанов вошло в приветливый, погруженный в мечты город.

Он до сих пор верил в то, что мир кристально ясен и звонок, что он озарен светом нежности и любви, что в нем звучит мелодия добра и доверия, — и вдруг эта железная поступь массы все растоптала; она выражала одно — ненависть, ненависть, ненависть.

Он невольно схватил ее руку, чтобы ощутить чье-то тепло, любовь, доброту, однако барабанная дробь уже расколола мир надвое, и теперь, когда тысячи голосов слились в одной непонятной военной песне, ему показалось, будто что-то хрупкое и звонкое внутри разбивается об этот яростный, надвигающийся гул действительности.