Обетованная земля

— Ваше здоровье!

«Так вот она, святая вода из Лурда!» — подумал я. А Лахман ничего не унюхал, великий трезвенник! Интересно, что сказала его пуэрториканка. Хотя, может быть, он догадался сказать, что это сливовица из Гефсиманского сада?

— Я люблю здесь сидеть, — сказала Мария Фиола. — Привычка с прежних времен. Я долго тут прожила. Мне нравится вот так сидеть в гостиницах. Всегда что-нибудь происходит. Люди приходят и уходят. Встречи и расставания — самые волнующие события в жизни.

— Вам так кажется?

— А вам нет?

Я задумался. В моей жизни было много встреч и расставаний. Слишком много. Больше всего расставаний. Спокойная жизнь казалась мне куда привлекательнее.

— Может быть, вы и правы, — ответил я. — Но тогда вам должны нравиться большие отели?

Она тряхнула тюрбаном так, что металлические бигуди зазвенели.

— Большие отели совсем бесцветные. Здесь все по-другому. Здесь никто не скрывает эмоций. Вы по мне это видели. Вы уже знакомы с Раулем?

— Нет.

— А с графиней?

— Очень бегло.

— У вас еще все впереди. Еще водки? Рюмочки совсем маленькие.

— Это всегда так кажется.

Я ничего не мог с собой поделать: от воспоминаний о Лахмане мне начинало казаться, что водка слегка попахивает ладаном. На ум невольно пришли слова «Ланского кодекса»: «Берегись фантазии: она преувеличивает, преуменьшает и искажает».

Мария Фиола потянулась за пакетом, лежавшим на соседнем стуле:

— Мои парики! Рыжий, светлый, черный, седой и даже белый. Жизнь манекенщицы — сплошная суматоха, а я этого не люблю. Вот и захожу сюда посидеть всякий раз перед своим маскарадом. Владимир — просто само спокойствие. Кстати, сегодня мы делаем цветные фотографии. Почему бы вам не сходить со мной? Или у вас другие планы?

— Нет. Но ваш фотограф меня вышвырнет.

— Никки? Что за странная идея? Там и без вас будет куча народу. А если вам станет скучно, можете уйти в любой момент. Это не званый вечер.

— Ладно.

Я рад был любому предлогу, лишь бы не мучиться одиночеством в своей комнате — в той самой, где умер эмигрант по фамилии Зааль. В шкафу я обнаружил несколько забытых писем. Зааль не успел их отправить. Одно из них было адресовано некой Рут Зааль в исправительно-трудовой лагерь Терезиенштадт неподалеку от Вены. «Дорогая Рут, от тебя так давно ничего не слышно. Надеюсь, что ты здорова и у тебя все в порядке». Я знал, что концлагерь Терезиенштадт был сборным пунктом, для евреев перед отправкой в крематории Освенцима! Должно быть, Рут Зааль давно уже превратилась в пепел. Но письмо я все-таки отправил. Оно было полно отчаяния, раскаяния, вопросов и бессильной любви.

— Поедем на такси? — спросил я, когда мы вышли из гостиницы. К тому времени мой кошелек уже успел изрядно похудеть.

Мария Фиола покачала головой:

— Из всех постояльцев гостиницы «Рауш» на такси ездит только Рауль. Так повелось, еще когда я здесь жила. Все остальные ходят пешком. Я тоже. Мне даже нравится. А вам нет?

— Я марафонец. Два-три часа пешком для меня сущие пустяки. Особенно здесь, в Нью-Йорке.

Я умолчал о том, что в марафонца я превратился как раз в Нью-Йорке — с тех самых пор, как перестал бояться полиции. Пешие прогулки давали мне чувство свободы, до сих пор не терявшее своей остроты.

— Нам недалеко, — сказала мне девушка.

Я хотел было забрать у нее пакет с париками, но она не позволила.

— Я сама понесу. Это очень деликатные вещи. Их надо держать крепко, но очень нежно. Иначе они выскользнут из рук и попадают на асфальт. Как женщины. — Она рассмеялась. — Что за чушь я несу! Что поделать, у меня извращенная склонность к банальностям. Очень освежает, когда весь день крутишься среди изощренных острословов.

— Вам приходится?

Она кивнула:

— Такая уж у меня профессия. Парадоксы, острословие, ирония, не говоря уж о легком налете гомосексуальности, от которого не скроешься в мире моды.

Мы шли против встречного потока прохожих. Мария Фиола двигалась быстро, меряя улицу большими шагами. Она не семенила и держала голову высоко, словно фигура на носу старинного галеона. Поэтому она казалась еще выше ростом, чем была на самом деле.

— Сегодня у нас важный день, — сообщила она. — Цветная фотография. Вечерние платья и меха.

— Меха? В такую жару?

— Это не имеет значения. Мы всегда опережаем время на один-два сезона. Летом мы готовим осеннюю и зимнюю моду. Сперва мы фотографируем модели. Потом надо еще пошить платья и развезти по магазинам. На это уходят месяцы. Так что со временем у нас сплошная путаница. У нас два времени года сразу: настоящее и то, которое мы снимаем. Иногда мы и сами их путаем. Есть в этом какая-то цыганщина, что-то ненастоящее.

Мы свернули в темный переулок, освещенный только на углах неоновыми вывесками драгсторов и киосков с гамбургерами. Внезапно я понял, что впервые за все пребывание в Америке иду по улице с женщиной.

В огромном, почти голом помещении с подиумом и светлыми раздвижными стенами, уставленном стульями и ярко освещенном софитами, собралось около десяти человек. Марию Фиолу сразу же сжал в объятиях фотограф Никки, тут же завязалась веселая болтовня. Между делом меня наспех представили окружающим, потом по кругу пустили бутылку виски. Наконец я устроился в кресле на некотором расстоянии от общей суматохи, и про меня благополучно забыли.

Вместо этого передо мной развернулась совершенно новая картина. Большие картонные коробки распаковывали, уносили за занавеску, а затем поочередно выносили на всеобщее обозрение; за ними последовали меха и шубы. Тут же развернулась жаркая дискуссия — что фотографировать в первую очередь. Кроме Марии Фиолы в комнате было еще две манекенщицы: одна блондинка, на которой почти не было никакой одежды, кроме серебряных туфелек, и другая — жгучая брюнетка со смуглой кожей.

— Сперва пальто, — заявила какая-то энергичная пожилая дама.

Никки запротестовал. Это был худощавый светловолосый человек с тяжелой золотой цепью вместо браслета.

— Сперва вечерние платья! Иначе они помнутся под шубами!

— А зачем надевать их под шубы? Пусть девочки наденут еще что-нибудь. Или вообще ничего. Меха нужно вернуть в первую очередь. Сегодня же вечером!

— Ладно, — согласился Никки. — Выходит, меховщики нам не доверяют. Значит, начинаем с мехов. Вон с той норковой накидки. С турмалином.

Сразу же разгорелась новая дискуссия: как надо фотографировать накидку. Говорили то по-английски, то по-французски. Я невольно прислушивался к репликам, стараясь не вникать в их смысл. Спорщики были неестественно оживлены. Вокруг царило какое-то искусственное возбуждение, которое чем-то напоминало мне театр, репетицию какой-нибудь сцены из «Сна в летнюю ночь» или из «Кавалера роз». Казалось, вот-вот затрубят рога и на сцене появится Оберон ^[22].

Внезапно лучи прожекторов сошлись на одной из передвижных стен, к которой придвинули гигантскую вазу с искусственными цветами дельфиниума. К вазе вышла белокурая манекенщица в серебряных туфельках и бежевой накидке. Директриса пригладила мех, и тут же вспыхнули еще два прожектора, находившиеся немного ниже, чем остальные. Манекенщица неподвижно застыла, словно под дулом у полицейских.