Обезьяна приходит за своим черепом

Гарднер сидел и гладил пресс-папье.

И вдруг, вместо того чтобы броситься на Гарднера и вцепиться ему в горло — в кадык, в кадык, в самый кадык, что так омерзительно выглядывал из-под галстука! — Ганка пошатнулся, ноги у него подогнулись, и он плюхнулся на пол.

Необычайная, туманная слабость охватила его. Он снова ощутил противный запах ванили, отныне неразрывный для него с подвалом, тюрьмой и жёлтой лампочкой. Потом вспомнил, что Грубер безмолвно стоял, стирая кровь с волос, и она пачкала ему пальцы и капала на пол.

Он почувствовал такую тоску и такое отвращение ко всему, что ему показалось — сейчас у него лопнет сердце.

«Лафатер! — подумал он. — Боже мой, Боже мой, ведь это я схожу с ума!»

— В смирительную рубаху, — сказал тогда кто-то над ним, и глаза и щёки у него сразу стали горячими.

Потом он сидел почему-то на полу, — почему? почему? почему? — смотрел на Гарднера и плакал.

Слёзы текли у него по лицу, — это было очень неприятно, он не стыдился и не стирал их.

Гарднер наклонился, крепко обхватил его под мышки и легко оторвал от пола.

— Опля! — сказал он весело.

Потом Ганка увидел себя на стуле, и около него на столе лежали та же полоска бумаги и остаток карандаша.

— А вы закурите, закурите, это очень помогает, — суетливо советовал Гарднер и всё совал ему папиросу.

Потом он зажёг спичку, дал закурить и смотрел, как Ганка, посапывая, всей грудью вдыхал дым.

— Что, хорошие папиросы? — спросил Гарднер.

— Очень! — ответил Ганка.

— Так как звать этого человека? — Ганка молчал. — Молчите? Тогда я вам скажу: Войцик, Войцик. Карл Иоганн Мария Войцик, вот как его зовут. И вы отлично знаете это. Ну что, угадал я?

— Нет, — ответил Ганка и отвернулся. — Не угадали. Ничего я не знаю про этого человека.

Глава шестая

Сколько времени прошло с этих пор? Шли часы, может быть, дни, а может быть, и недели. Он просыпался, тупо смотрел на потолок, на противную жёлтую лампочку, большой, видимо, цинковый сосуд, обмазанный чем-то чёрным и пахучим, — дёгтем ли, смолой ли, сам чёрт не разберёт чем, — на вторую постель, что стояла напротив, и его сейчас же снова поглощало без остатка мутное, расплывчатое пятно без образа и звуков. Он так-таки ничего и не осознавал из происходящего.

Впрочем, нет, он каким-то верхним чутьём не принимал, а знал, что камера эта не та и положение его уже не то, другое какое-то, и сам он уже не тот, что раньше. Как это произошло и что он сделал — этот вопрос никак не приходил ему в голову. Раз, очнувшись, он увидел, что его сосед поднялся с койки. Но ему даже не пришло в голову поинтересоваться, кто он такой и откуда взялся. Потом он видел, как сосед стоит под лампочкой, держит рубашку и что-то делает с её воротом — зашивает, наверное, — а потом, сколько он ни приходил в себя, камера опять была пуста — сосед спал, свернувшись калачиком и прикрывшись с головой одеялом. Значит, была уже ночь.

Так чередовался и сосуществовал этот ясный, простой и страшный в своей простоте кошмар с глубоким и мутным забытьём. Жёлтая лампочка, серые, шершавые стены, вторая кровать напротив и на ней его сосед — вот и всё, что он помнил.

В первый раз, когда он пришёл в себя окончательно, сосед сидел на кровати и смотрел на него. Ганка поднял голову и улыбнулся.

— Ну, как? — спросил сосед, и только сейчас Ганка узнал его: это был Карл Войцик. — Вам лучше?

Ганка помолчал, соображая, потом вдруг в ужасе вскочил с койки, сделал движение бежать, но сейчас же сел опять. Глаза его были широко открыты, он часто дышал.

— Что это с вами? — спросил Карл Войцик.

Ганка молчал.

— Воды хотите?

— Разве вас не расстреляли? — спросил наконец Ганка совсем тихо.

— А что, вы дали такие показания? — без особого возбуждения, но с интересом осведомился Карл Войцик.

— Ничего я не давал, — сказал Ганка.

— Ну, а почему же...

«В самом деле — почему? Во сне, что ли, приснилось?»

— Мне показалось, — с трудом выговаривая слова, ответил Ганка, — что вас расстреляли ещё вчера, но теперь я вижу, что вы и тот совсем не похожи.

Войцик смотрел на него, не сводя глаз, с какой-то трудно уловимой иронией или насмешкой.

— Так вас водили смотреть расстрел? — спросил он.

Ганка опять задумался: что-то всё время всплывало и сейчас же снова исчезало из его памяти.

— На расстрел? — спросил он, морщась от усилия вспомнить всё. Водили? Нет, никуда меня не водили, я и вообще не выходил из кабинета... но вот из окна...

— Ага! — сейчас же понял всё Войцик. — Они подвели вас к окну и сказали: «Смотри! Вот что будет с тобой, если ты будешь упрямиться и не слушать добрых советов». Так?

— Так! — ответил Ганка. Но сейчас же закричал: — Нет, нет, совсем не так! То есть так, но...

— Всё так! — Войцик очень твёрдо сказал это, показывая, что разговор на эту тему он считает оконченным. — Ну и тогда вы сделали всё, что от вас потребовали? Не так ли?

Ганка схватился за голову и заходил по камере.

— Я что-то подписывал, — сказал он жалобно. — Я, верно, что-то подписывал... бумагу какую-то, потом письмо, потом декларацию: «Коммунизм является только нашим первым противником, за ним пойдёт и борьба со всякой демократией! Мы расисты!..» Что-то в этом роде!

— Очень хорошо, — усмехнулся Войцик, — достойнейший документ! И после того, как вы его подписали, вас послали ко мне и приказали: «А теперь запоминай всё, что тебе будет говорить твой сосед, — в этом твой последний шанс». Так?

Ганка молчал.

— Видите? Опять так. Я не хочу притворяться и поэтому играю с вами в открытую. Так вот, давайте договоримся наперёд: из этого...

— Боже мой, боже мой! — сказал Ганка в ужасе. — Этого не было... Но ведь можно и так подумать! Как же я не сообразил всего этого!

— Ну вот, — кивнул головой Войцик, — а раз сейчас вы всё соображаете, давайте договоримся наперёд: ничего у вас не получится. Конечно, от такого поручения вы отказаться не можете... Скажите, они сильно вас били?

Ганка с величайшим напряжением смотрел на него и молчал. Что-то смутно припоминалось ему, но всё время ускользало, и он никак не мог уловить то основное и единственно важное, что следовало поймать и вырвать из этой путаницы.

— Я писал, я, верно, что-то много писал! — повторил он уже почти бессмысленно.