Обитель любви

Кингдон писал Лайе в Париж. Она ни разу не ответила. Он знал, что она жива-здорова, но насчет ее душевного состояния у него не было иллюзий. «Книга обреченных» облетела весь мир, и Лайю повсюду отлучали от софитов и съемочных площадок. Для нее это было страшнее смерти. Он продолжал писать ей, используя почту примерно так же, как иной человек прибегает к услугам медиума, чтобы войти в контакт с умершим родственником.

О второй женитьбе Кингдона студия умолчала. Пока это все еще держалось в тайне. Семья ждала окончательного выздоровления Бада.

Камера была установлена под левым крылом самолета, но Кингдон не смотрел в ту сторону, а ее жужжание тонуло в реве мотора. Потянув ручку на себя, он все выше взбирался в облака, вновь чувствуя себя наедине с небом.

Свободный полет неизменно освобождал его мысли из плена, в котором они томились на земле.

«Я словно человек, который всю свою жизнь шел по узкому глухому коридору без окон и дверей, обшитому деревянными панелями. И вдруг заметил, что в панелях есть двери. Они появляются через равные промежутки. Глаз не может их отличить от деревянной обшивки стен. Если подойти и дотронуться рукой до такой панели, то ощутишь ее непробиваемую твердость. Но если это дверь, раздастся щелчок невидимой защелки, дверь распахнется и за ней тебя ждет свобода — смерть от несчастного случая.

Почему эти мысли наполняют мою душу спасительной радостью?

Тесса...

Здесь, в небе, я не чувствую себя грешником. Здесь я думаю только о доброте Тессы, об ее абсолютной неспособности сделать что-то злое. Я думаю о Тессе и вижу ее перед собой: как она спокойна, как у нее сдвинуты брови во время чтения... Я вижу тонкий белый шрам у основания ее шеи, я ощущаю тепло ее груди, вижу маленькую мушку в ложбинке... Как она безмятежна!..

Почему же на земле все меняется? Почему в небе ангелы, а там, внизу, грешники?

Впрочем, вспомни классическое изречение своей матери: «Три-Вэ — твой настоящий отец!»

Эти слова — барьер между добром и злом, между законным разрешением на брак между двоюродными родственниками и грехом похотливого кровосмешения!

Я дотронусь до деревянных панелей, и если одна из них окажется дверью, я пройду в нее...»

Кингдон не замышлял самоубийства, он не думал играть в «русскую рулетку». Просто решил проверить себя на мужество: если его не хватит, то перед ним распахнется дверь смерти.

Он летел вперед, вокруг кабины шумел ветер. Кингдон думал о том, как долго ему суждено еще прожить на этой вертящейся, мучающей его планете.

2

К съемкам «Храбреца» приступили второго марта. Через две недели Римини пригласил Кингдона к себе. В тот день они заканчивали работу в просмотровом зале, где вдвоем просматривали еще «сырые», несмонтированные кадры вчерашнего съемочного дня.

Кингдон знал, зачем его позвали. Он появился в павильоне с темной улицы, щурясь от света голой лампочки, остановился перед фанерной дверью и, вставив сигарету в мундштук из оникса, закурил...

Съемки уже закончились, народ направился к воротам, ведущим на Гровер-стрит. Актеры еще не успели смыть с себя белый грим, и их лица в глубине полутемного павильона напоминали обреченных ночных мотыльков, летящих на свет голой лампочки, под которой в ту минуту стоял Кингдон.

По дороге к офису Римини Кингдон приветствовал знакомых, а про себя думал: «Как изменилась «Римини продакшнз»!..»

Римини обставил свой офис так, чтобы ошарашивать входящего. Ступая по персидским коврам, тянувшимся к массивному огромному столу, Кингдон отметил про себя, что тусклое освещение, оставляющее в углах тени, усиливает общее впечатление от этой комнаты. Он решил, что, пожалуй, не был бы так раскован, если бы не знал Римини еще с тех пор, когда его офис помещался в стойле бывшей конюшни с дощатым полом, выбеленном конской мочой.

Римини включил настольную лампу, осветившую его крупное лицо, которое в ту минуту выражало досаду.

— Садись, — не очень любезно пригласил он.

Кингдон остался стоять, только уперся руками в отполированную до зеркального блеска поверхность стола.

— В чем дело?

— Ты прекрасно знаешь, черт возьми, в чем дело! Все то же самое! Я только что просмотрел кадры с твоим воздушным трюком! Ты и раньше откалывал всякие безрассудные штучки, но такого еще не бывало!

— Вещь сумасшедшая, согласен, но и смотрится неплохо, не так ли?

— Нет, с меня хватит, дорогой! — сказал Римини. — Это зашло уже слишком далеко. Стало слишком опасно. Впредь на трюки мы будем приглашать каскадеров.

— Все трюки я всегда выполняю сам.

— Кроме ночных!

— Потому что ночных трюков до сегодняшнего дня вообще не было, — возразил Кингдон. — Я только что создал прецедент.

— Я тебе сказал: довольно! Я приказываю! — резко повысив голос, крикнул Римини. Прирожденный холерик, он не умел скрывать своего гнева, а в Голливуде гнев был неотделим от успеха. Только местные «небожители» могли позволить себе такие эмоциональные взрывы.

— С чего это ты вдруг так разволновался? Трюк-то рядовой!

— Рядовой? — Римини вытащил из ящика стола миллиметровку, разложил ее и провел своим толстым, словно обрубок, пальцем по начерченной на ней траектории полета. — По-твоему, это рядовой трюк? Ты дважды пикируешь и уходишь вверх свечой, а в конце камнем падаешь на сарай и отворачиваешь в самую последнюю секунду!

— Я делал такие и раньше, — возразил Кингдон.

— Раньше ты никогда не позволял себе второго пике и к тому же...

— Я всегда пикировал на какое-нибудь сооружение или другое препятствие, — сказал Кингдон, загасил сигарету в пепельнице Римини и вытащил из мундштука окурок.

— Повторяю: такого еще не было. — Толстый палец Римини пополз по линии штопора на бумаге. Траектория была отмечена крохотными символическими самолетиками. По сторонам были нарисованы дуговые прожекторы. На отметке 150 футов линия полета выравнивалась параллельно земле. — С прожекторами!

— Но это же ночной бой! — терпеливо возразил Кингдон.

— Короче, я тебе ясно сказал. Мне не надо таких трюков.

— Но ведь самолет, то исчезающий во тьме, то появляющийся в перекрестье лучей прожекторов, производит просто потрясающее впечатление на зрителей! Это зрелище ошеломляет их!

— Если хочешь кого-то ошеломить, занимайся этим в свободное от работы время. Этот трюк слишком опасен даже для дневного полета.

— Мы с Тексом репетировали его целую неделю!

Римини ткнул мясистым пальцем в какое-то место на бумаге.

— Кингдон, давай закончим этот спор. — Голос Римини был уже не злым, а только усталым. То, что он так напустился на Кингдона за этот трюк, было продиктовано не столько желанием сберечь своего самого ценного актера, главную свою собственность, сколько дружеской привязанностью к Кингдону. На Кингдоне Римини заработал целое состояние и язву в придачу, за первое он был ему благодарен, второе — простил. И считал его своим другом. — Послушайся хоть раз моего совета. Ты недавно сломал себе руку. Ты не в форме.