Обитель любви

Кингдон встал с кровати и почувствовал, как его влечет к ней. Тесса была для него живым олицетворением уюта, благородства и покоя. Она была единственным по-настоящему добрым человеком в его жизни. В то же время он чувствовал к ней огромное физическое влечение, которое нисколько не умаляло в его глазах все остальное.

6

В одиннадцать часов утра Амелия находилась в своей гардеробной. Она рассматривала длинный ряд вечерних платьев и шеренгу тоненьких и узеньких туфелек из атласа, крепа, парчи и серебристой лайки. Когда она услышала телефонный звонок, во рту появился какой-то горький привкус. Она выпрямилась и замерла. В комнату вошла Кэтрин и спросила:

— Вы подойдете к телефону, миссис Ван Влит? Это мистер Три-Вэ.

На несколько секунд у Амелии закружилась голова, совсем как в те далекие дни, когда в суде слушалось «дело Дина» и она, приходя домой, падала в обморок. Она готовилась к этой минуте со вчерашнего дня, когда молодой врач с кустистыми, похожими на мохнатых жуков бровями взял у нее из вены кровь на анализ. Но сейчас у нее все равно было ощущение, что этот звонок застал ее врасплох. Глаза застилал туман.

— Миссис Ван Влит, вам плохо?

— Передай мистеру Ван Влиту, что я сейчас подойду, — каким-то далеким голосом сказала Амелия.

На негнущихся ногах, словно поднявшись после неловкого падения, она подошла к своему секретеру, села и сняла серебристую телефонную трубку...

— Слушаю, — только через минуту наконец смогла она произнести.

— Он только что звонил мне, — сказал на другом конце провода Три-Вэ и замолчал.

— Продолжай.

— Он звонил в Нью-Йорк Ландштейнеру, консультировался. Все три анализа показали разные группы крови.

— Дальше.

Ее сухой тон удивил его.

— У Тессы вторая группа, — произнес он и опять замолчал.

— Это я сама тебе сказала.

— У тебя первая, — быстро проговорил он и добавил: — А у меня четвертая.

Цифры кружились у нее перед глазами, кружилась голова. Она долго не могла понять простого смысла его слов.

— Амелия!

— Да.

— Если верить этой теории насчет групп крови, мое отцовство исключается.

— Значит, Бад?

— Метод еще официально не признан. Недостаточно проверенных опытами данных, и потом...

Он торопливо принялся объяснять ей, почему определение отцовства до сих пор возможно лишь на теоретическом уровне. Амелия ждала от него такой реакции в случае подтверждения отцовства Бада. Жадно глотая ртом воздух, будто она находилась на вершине горного пика, где воздух разрежен, она отняла от уха телефонную трубку.

Итак, Амелия бросила жребий и выиграла.

Для нее все возражения Три-Вэ в ту минуту были так же неуместны, как и вообще все прошлое. Наконец с нее было снято клеймо, поставленное здесь, в Паловерде, почти три десятка лет назад. Она давно простила Три-Вэ, горечь от его давнего поступка тоже прошла. Она не была злопамятной и забыла про все свои несчастья, у нее пропало ощущение, терзавшее ее много лет, что она носит в себе тайну, этакий дремлющий чумной вирус. Она попрощалась в эту минуту со всеми горестями в своей жизни, со всеми утратами. Амелия поклонялась разуму точно так же, как другие поклоняются Богу. В этом была ее сила и вместе с тем ее слабость. Законы наследственности были законами разума. Она бросила свой жребий — в отличие, может быть, от Три-Вэ — честно.

Она перебила его:

— Тесса никогда в этом не сомневалась. Я расскажу об этом Кингдону, как только он вернется домой.

7

Сидя в тесном кабинетике «Зефир-Филда», Кингдон натягивал на ноги меховые ботинки, которые он привез еще из Франции. Вообще-то в солнечном Лос-Анджелесе они были ни к чему. Но сегодня вечером было прохладно, к тому же он знал, что с каждой новой тысячей футов высоты температура воздуха будет падать на три градуса. Под летные штаны он надел кальсоны, а под кожаную летную куртку толстый свитер, в каких обычно ходят рыбаки. Захватив черные очки и шлем, он вышел на поле При свете фонарей ангара можно было увидеть стоявшие в два ряда по обеим сторонам взлетной полосы автомобили. Свет их фар должен был освещать Кингдону взлет и посадку.

Странное ощущение покоя, которое появилось у него еще утром, владело им и сейчас.

Он не испытывал страха.

Обычная боязнь, предшествовавшая раньше каждому трюку, казалась ему теперь бесполезной глупой штукой, которую он непонятно почему держал при себе, хотя сто раз мог бы выбросить. Страх пропал в нем в ту дождливую ночь, когда он попытался нащупать путь к свободе, отыскать потайную дверь в узком коридоре жизни.

По всему полю в разных местах были расставлены кинокамеры. Проходя мимо одной из них, Кингдон обратил внимание, что сверху она накрыта маленьким одеяльцем. «Словно лошадь попоной», — с улыбкой подумал он. Оператор топтался на месте и дул себе на ладони. Его дыхание мгновенно превращалось в белый пар.

— Удачи тебе, Кингдон, — пожелал он.

— Ты все настроил в своей камере? — отозвался Кингдон. — Смотри, дубль будет только один!

Смех оператора остался у Кингдона за спиной. Он обогнул дуговой прожектор, который походил на невиданного осьминога с огромным слепым глазом на макушке и щупальцами в виде толстых кабелей. Почти вся съемочная группа столпилась у стоявшего в тормозных колодках самолета. Римини, надевший по такому случаю пальто, нетерпеливо расхаживал взад-вперед. Увидев Кингдона, он устремился к нему, на ходу протягивая свою мясистую и холодную руку. Они обменялись рукопожатиями.

— А я изменил свое отношение к этому ночному полету, — сказал Римини, давая понять Кингдону, что тот может отбросить все свои вчерашние сомнения.

— Значит, я победил, — ответил Кингдон.

— Слава Богу, что ты уходишь из кино. А то скоро к моей язве добавится привычка нервно кусать ногти, а это будет уже слишком.

— Мой уход позволит тебе расслабиться и разжиреть.

Римини помолчал и сказал:

— Сажай свою «ласточку» помягче, Кингдон.

— Немного импровизации, если ты не против.

— Как раз то, что нужно!

Подошел Текс. Он сказал, как всегда, лаконично:

— До встречи!

— До встречи! — ответил Кингдон, пожав ему руку.

Дружба также многое для него значила, поэтому это рукопожатие отозвалось в нем душевной болью. Впрочем, Текс и сам был летчиком, так что Кингдону по крайней мере не нужно было отводить глаз. Оба знали поговорку: «Летай, пока летается. А судьба тебя сама найдет».

Кингдон надел шлем и очки. Кто-то передал ему меховые перчатки. Он обошел вокруг «ньюпора». Самолет был только что из ремонта. На нем стоял мотор Кертиса в девяносто лошадиных сил. Кингдон поставил правую ногу на крыло и ухватился за распорку, чтобы подтянуться вверх. Он неловко перекинул больную ногу в узкую кабину, взялся обеими руками за ее открытые края и медленно опустился на сиденье, попав в царство знакомых запахов: нитролака, бензина и касторового масла. Он пристегнулся и устроился поудобнее. Нажал на левую педаль, затем на правую, посмотрел через плечо назад, чтобы проследить, как поворачивается на хвосте руль направления. «Странно, — подумал он, — никогда не делал этого ночью». Он отжал ручку, потом взял ее на себя, отклонил влево и вправо. Ручка двигалась легко. Руль высоты и элероны были в порядке. Тросы соединения удовлетворенно поскрипывали.

— Готов! — крикнул он.

Текс подошел к пропеллеру и положил руки на верхнюю деревянную лопасть. Кингдон открыл топливный кран, Текс провернул винт на два оборота. Бензин начал поступать в цилиндры.

Текс крикнул:

— Контакт!

Повернув ключ зажигания, Кингдон отозвался:

— Есть контакт!

Текс всем телом рванул лопасть винта. «Ньюпор» ожил, зачихал, задрожал, выпустил белый выхлоп. Фары автомобилей вспыхнули, осветив полосу взлета, заросшую корявыми желтыми сорняками. Мотор, все повышая обороты, наконец завыл в полную силу. Механики отпустили подкрылки и разбежались, а Текс, Римини и остальные повернулись спиной к разгонявшемуся самолету, чтобы им в лицо не летели грязь и гравий. Самолет, подскакивая на кочках, побежал по взлетной полосе. Кингдон подал ручку чуть вперед и держал до тех пор, пока хвост не приподнялся. Тогда он взял ручку на себя, и самолет стал набирать высоту.