Облава на волков

Когда овцы начали приносить по пять, по десять ягнят в сутки, Николин ночью не ложился спать, а пристраивался, не раздеваясь, в кухне на лавке и то и дело бегал в кошару посмотреть, не родился ли новый ягненок. Он тащил его к печке, чтобы обсушить, а если тот появлялся на свет задохшимся, дул ему в рот, растирал, как его учили в селе старые чабаны, и возвращал к жизни. Тетка Райна каждое утро заставала его на кухне — после бессонной ночи он спал на лавке глубоким сном, а рядом на полу лежал ягненок. «Господи боже, наш мальчонка захворает с этими ягнятами, — говорила она Деветакову, — скажи ему, чтоб он спал в своей комнате! Ни поспать его не уговоришь по-людски, ни поесть!» Но Деветаков, вместо того чтобы посоветовать пареньку спокойно спать в постели, сам часто по ночам спускался в кухню, чтобы посмотреть на новорожденных. Он только что вернулся из Франции и, как это бывает после недавней заграничной поездки, еще носил ту одежду, в которой он ходил там, — шерстяной свитер домашней вязки с высоким воротом, вязаную шапку и серые брюки в темную клетку. На улице все было сковано льдом и снегом, за окном бесновалась метель или царила призрачная белая пустота, а в кухне витало чудо рождения, какая-то теплая и животворная сила находила воплощение в глубоких и влажных глазах ягнят, в их усилиях удержаться на слабеньких, несоразмерных с телом ножках, в первых попытках глотнуть молоко, и это наполняло его детской радостью и волнением. Тетка Райна, которая спала в соседней комнате, слышала, как они выходят в кошару, потом возвращаются, и заглядывала к ним в кухню. «Мишо, Мишо, и ты тоже, ну прямо как маленький! — по-свойски бранила хозяина стряпуха. — Ложитесь, вон уж который час! Ягнята и без вас народятся, их господь бережет…»

Овцы оставались в кошаре, в поместье, только зимой. В первые же весенние дни их отогнали на горные пастбища, никто не приставил Николина ни к какой другой работе, и он снова стал крутиться возле тетки Райны. Она числилась стряпухой, но присматривала и за домом. В самые жаркие дни жатвы и молотьбы ей помогали муж и две дочери, приходившие из села, в остальное время она справлялась с работой одна. На первом этаже у нее была комната, но она оставалась ночевать там только в самые холодные зимние дни или когда случалось очень уж припоздниться в поместье. Расходами по дому никто отдельно не занимался, так что со временем и это перешло в ее ведение. Она всегда все помнила, знала, что в доме есть и что нужно купить, держала на запоре даже пустые ящики столов, распоряжалась по своему усмотрению домашним бюджетом и до последней стотинки отчитывалась перед Деветаковым. Она же выдала Николину его первое жалованье.

— Вот тебе полжалованья, потому что ты пришел в середине месяца. Дальше будешь получать по восемьсот левов в месяц.

Николин не только что никогда не имел таких денег — он и в глаза не видел этакой суммы, да деньги и впрямь по тому времени были немалые. Когда он у себя в селе пас овец, ему платили натурой — зерном, мукой и брынзой, и он относил все это домой. Хозяева кормили его три раза в день, мачеха латала его одежду или давала новую, и он ни в чем больше не нуждался. Теперь его кормили и одевали лучше, чем когда-либо, хотя он не работал, да еще дают такую кучу денег. Тетка Райна протянула ему деньги, а он отвернулся, словно она предлагала ему сделать что-то постыдное.

— Золотко ты мое! — сказала она. — Люди из-за одного лева поубивать друг друга готовы, а он на свои четыреста взглянуть не смеет! — Она не смеялась над ним, а просто вслух размышляла о том, как этот мальчик, который рос в одиночестве, среди невзгод, до того ими задавлен, что не в состоянии чувствовать себя полноценным человеком. — Отнеси их наверх, положи в ящик стола и запри. Месяц за месяцем, год за годом накопятся, сможешь и домом обзавестись, и землей. Парень ты молодой, глядишь, годика через два-три и невесту себе присмотришь. И сестренкам половину будешь отдавать. Старшенькой, говоришь, четырнадцать, скоро, может, замуж пойдет, а за ней и младшая. Дядька твой гол как сокол, а девушку в чужой дом с пустыми руками негоже отдавать. — Втолковывая все это Николину кротким голосом, тетка Райна отвела его наверх, в его комнату, разделила деньги на две части и положила их в ящик стола. — Эти вот будут твои, а эти — для сестренок. И ключик возьми, схорони его в надежном месте, чтоб не потерялся. А нужны будут деньги, отопрешь и возьмешь сколько надо…

В этот же год, в это самое время Иван Шибилев жил в Варне и не мог решить, идти ему в третий класс гимназии или нет. Первые два класса он кончил на отлично, притом без особых усилий, и все же едва ли стал бы учиться дальше, если б из села не приехала зачем-то его мать. Она давно овдовела, а потом второй раз вышла замуж за вдовца из села Орлово, но Иван тогда отказался перебираться с ней в чужое село. В ее новом доме он провел сутки, сказал матери, что ни часу больше не останется, и вернулся домой. Все усилия матери как-то втянуть его в жизнь новой семьи оказались напрасными. Позже она во втором браке родила девочку, но тогда Иван был ее единственным ребенком, и только ради него она и решилась второй раз выйти замуж. Покойный муж оставил ей больше ста декаров земли, крепкий двухэтажный дом, скотину и деньги, но за четыре вдовьих года хозяйство ее стало приходить в упадок. Она была молода, неопытна в хозяйственных делах, все ее обкрадывали, и не успела она оглянуться, как деньги растаяли, земля пришла в запустение, а из скотины осталось два вола и одна корова. Чтобы обеспечить будущее сыну, она пошла под венец второй раз, и ей повезло — второй ее муж оказался человеком незлым, рассудительным и, как и она, среднего достатка. Он не стал обижаться на своенравие мальчишки, хотя видел, что мать его страдает и что ради него она готова вернуться в родное село. Они решили оставить мальчика в покое и только раз в два-три дня навещать его, а там, глядишь, похолодает, мальчик намается в одиночестве и сам захочет перебраться к ним. Но мальчик от одиночества ничуть не маялся, а, наоборот, чувствовал себя отлично и просил мать о нем не беспокоиться. Он радостно встречал ее, она видела, что он здоров и весел, а это было для нее самое важное. Зима тоже его не испугала. Ему привезли наколотых сухих дров, установили в двух комнатах по печке, мать не меньше двух раз в неделю убирала и готовила для него. Так Иван Шибилев в двенадцать лет зажил хозяином в собственном доме. Он многое умел и уже тогда проявлял разнообразные склонности и дарования, благодаря которым односельчане позже наградили его прозвищем Мастак. Кроме того, что он готовил уроки и занимался домашними делами, он еще играл на всех музыкальных инструментах, какие только были в селе, писал стихи, рисовал акварельными красками и часто заглядывал в столярную мастерскую соседа, — посмотреть, как тот работает, — да и сам пробовал работать теми инструментами, что попроще.

В городе Иван зажил в прекрасных условиях. Мать сняла ему хорошую комнату в центре, с полным пансионом, то есть хозяева кормили его и следили за тем, чтоб он был сыт, одет и мог заниматься одними уроками. С уроками никаких трудностей у него не было, он все запоминал еще в классе и на домашние задания тратил не больше часа, так что проблемой для него скорей было свободное время. Любопытство неудержимо влекло его к городским соблазнам, и до конца первого полугодия он уже успел вкусить чуть ли не всех прелестей варненской жизни. Каждый день после школы он заходил в велосипедную мастерскую, брал напрокат велосипед и с бешеной скоростью носился по асфальтовой дорожке вдоль Приморского парка, бывал в тире, ходил в порт поглазеть на иностранные корабли, заглядывал на базар или фланировал по главной улице, куда к вечеру выходил на прогулку весь город и где можно было увидеть городской свет во всей его пестроте. Но больше всего увлекло его кино.

В центре Варны было три кинематографа со звучными именами — «Сплендид», «Глория» и «Олимп», и в каждом из них крутили фильмы в соответствии с возможностями и вкусами того или иного сословия. В «Сплендиде», самом роскошном и дорогом киносалоне, показывали так называемые серьезные ленты, которые смотрела в основном городская элита, в «Глорию» ходили почтенные домохозяйки, чиновники и ремесленники, зал «Олимпа» заполнял плебс — ребятня, возчики, чистильщики, солдаты, прислуга и всякий прочий люд, жаждавший дешевых и долгих зрелищ. Иван посещал все три кинематографа, но чаще всего «Олимп», потому что фильмы там бывали многосерийные и особенно увлекательные. В «Олимпе» можно было сидеть с десяти утра до полуночи, закусывать, щелкать семечки и даже курить, так что от пыли и табачного дыма было не продохнуть. На экране царили не олимпийские боги, а кинозвезды дикого Запада. Любимцами публики были Буффалло Билл с его мистическим конем, вечно жующий табак Уоллес Бири, собака Рин-тин-тин с конем Рексом и многие другие. Смелые и великодушные, они то нападали, то выкарабкивались из самых безвыходных положений, без промаха стреляли с мчавшегося галопом коня из двух револьверов сразу, выбирались невредимыми из-под града индейских стрел. Лаурел и Харди. Чаплин. Пат и Паташон расходовали в каждом фильме по тонне тортов, которыми они запускали друг другу в физиономию, на каждом шагу шлепались и били сотни тарелок, вызывали пожары и наводнения, влипали во всякие истории и всегда обводили полицию вокруг пальца. Заполненный табачным дымом зал сотрясался от восторженных криков и неудержимого смеха публики.

В «Сплендиде» часто показывали и «запретные», чаще всего любовные фильмы, которые до такой степени возбуждали воображение гимназистов, что те только о них и говорили и без конца строили планы, как бы им пробраться в зал. Во время сеансов у входа церберами стояли учителя, один из мужской, другой из женской гимназии, и, взяв себе в помощь учеников старших классов, вылавливали тех гимназистов, которых могли узнать. Тем не менее самые смелые и изобретательные гимназисты все же проникали в зал, и слава этих счастливцев гремела по всей гимназии. Один будто бы вошел в зал в офицерском мундире своего брата, другой подкупил киномеханика и смотрел фильм из его будки, третий преспокойно прошел мимо контроля в женском платье. Воспаленное воображение подростков творило легенды о смельчаках, умеющих проходить под носом у церберов. Никто не знал этих счастливцев, но то, что им удавалось увидеть в запретных фильмах, было известно во всех подробностях.

Иван ходил в кино почти каждый вечер, не считаясь с так называемым гимназическим часом и не испытывая ни малейших угрызений оттого, что нарушал устав гимназии. В середине второго полугодия счастье изменило ему, его задержали, когда он выходил из «Сплендида» после гимназического часа, и снизили отметку по поведению. Классный наставник вызвал его и попытался внушить, что в гимназии, как и во всяком учреждении, существуют годами сложившиеся порядок и дисциплина, которые никто не волен нарушать. Наставник испытывал к нему особую симпатию, как, впрочем, и все остальные учителя, и дал ему понять, что если тот обещает впредь строго соблюдать гимназические правила, то он уговорит директора отменить взыскание. Иван, однако, ответил, что не понимает, почему его обвиняют в нарушении гимназических правил, коль скоро он занялся удовлетворением своих духовных потребностей после того, как приготовил все уроки. Классному наставнику стало ясно, что без наказания одного из лучших учеников ему не обойтись, — надо, чтобы мальчишку «прошибло» и он не давал больше учителю повода заниматься этим неприятным делом.

Ивана, однако, наказание не «прошибло». Он мог, к примеру, совершенно спокойно переделать по своему вкусу монограмму гимназии, выгравированную на пряжке пояса. Он нарисовал собственный проект монограммы и отдал отлить ее в ближнюю мастерскую, при этом не из золотой, а из серебряной бронзы, поскольку полагал, что этот цвет больше подходит к цвету его мундира. По этой же причине он вольно обошелся и с фуражкой и с мундиром. Из фуражки он вытащил пружину, смял верх, выгнул правый край козырька, чтоб он выглядел более «шикарно», а на воротник мундира нашил голубой бархат. Руки его инстинктивно тянулись к одежде и прочим предметам, его окружавшим, и переделывали их по своему вкусу. Не выносил он и гимназического номера на левом рукаве. Он ненавидел его не из суетности и не потому, что он помогал уличать его в нарушении гимназического устава (как мы уже видели, он с ним не считался, поскольку не понимал его смысла), а потому что воспринимал его как насмешку над своей личностью. Он полагал, что он Иван Шибилев — ученик четвертого класса «а», а не цифра 219, изображенная на круглой картонке, обтянутой материей и пришитой к его рукаву. «Эй ты, номер 219, смени ногу, весь строй сбиваешь! — крикнул ему учитель гимнастики, который тренировал классы, готовя их к маршировке перед разными празднествами. — 219, тебе говорю!» — запыхавшийся учитель подбежал и тряхнул его за плечо, и только тогда Иван понял, что команда относится к нему. Это произошло в начале его гимназических занятий, и он тогда же спорол номер с рукава. Носил он его в кармане и только по утрам, перед тем как войти в класс, прикалывал к рукаву английской булавкой.

Увлечение кино длилось целый год и было так сильно, что на каникулы ему не хотелось уезжать в село, чтобы не пропустить ни одного фильма. Как только на экране появлялись первые кадры, он впадал в транс и переносился в сказочный мир, какой ему не случалось видеть даже во сне. Из кинематографа он выходил околдованный и долго носил в себе этот мир, видел героев фильма, слышал, как они говорят и дышат, ощущал их близость. И сам он словно бы жил другой, неведомой жизнью, удивляясь и умиляясь поступкам своих героев: он становился то матросом, переживающим кораблекрушение, то азартным игроком, который проигрывает в рулетку все свое состояние, то судьей, то преступником, то солдатом…