Облава на волков

И если он все же находил, что жизнь его в молодые годы прошла не так, как надо, основанием для этого был образ жизни, который вела Мела. Ему казалось, что, живи он в свое время по-другому, теперь бы и она, следуя с роковым постоянством прежними его дорогами, жила бы куда лучше. И уж во всяком случае, думал он, какой бы ни была его прежняя жизнь, плохой или хорошей, счастливой или нет, это была жизнь молодого мужчины. Неприятные и тяжелые ситуации, в которые ему случалось попадать, для девушки, как Мела, могли оказаться просто губительными. Он немало знал о ней еще с первых ее гимназических лет, потому что всегда находил повод как бы случайно с ней встретиться или ее навестить, а в последнее время, когда они сблизились еще больше, приезжал к ней в гости и даже жил месяцами в том городе, в котором в это время жила она. При малейшем намеке на то, что у нее появились какие-то затруднения или что ей предстоит принять важное решение, он старался оказаться рядом, чтобы, не дай бог, ей на помощь не пришел кто-то другой, так как этот другой, конечно, был бы чужой мужчина. Она была очень красива и женственна, и, по ее собственному признанию, мужчины начали ее преследовать, еще когда она училась в гимназии. Теперь, где бы она ни появлялась, мужчины тут же принимались ее обхаживать, и ухажеров, по ее словам, было «ужасно» много, особенно среди актеров, музыкантов и художников. Все пытались с ней флиртовать, и режиссеры, предлагавшие ей роль, разумеется, тоже не оставляли ее в покое. Женщины в труппе тут же начинали к ней ревновать, злобствовать и злословить на ее счет, она не оставалась в долгу, и дело кончалось тем, что ей приходилось искать себе работу в другом городе…

Ивану до боли была знакома эта заманчивая, блестящая и сладостно-горькая жизнь молодого актера-любителя, исполненная трепетных надежд на сценический успех и напряжения, провалов и соперничества с профессиональными актерами, интриг и любовных авантюр, ревности и ненависти, жизнь людей, устремившихся к вершинам большого искусства и славы, благородных и пошлых, бедных и щедрых, наивных и беспощадных в борьбе за роли и успех. Нечего было и думать оторвать Мелу от этой жизни, которую он сравнивал с морем страстей, — он пытался лишь научить ее лучше плавать, чтоб она не утонула в самом начале. Талантом она не блистала и к двадцати годам добилась весьма скромных успехов в незначительных ролях, а это делало ее нервной, мнительной и вспыльчивой. Ее положение превращало ее в легкую добычу для мужчин, и Иван всеми силами старался убедить ее, что она не должна доверяться мимолетным порывам своего сердца, чаще всего обманчивым, и не должна злоупотреблять своими женскими чарами — красота могла принести ей благосклонность тех или иных режиссеров и директоров, но успех ее в таком случае был бы фальшивым, купленным ценой унижения. Настоящего успеха можно добиться только трудом и терпением, да еще трезвой оценкой собственных способностей, и тогда, даже не преуспев в театре, она останется порядочной женщиной, душевные раны и угрызения не будут в дальнейшем портить ей жизнь. Наконец, чтобы смягчить ее и растрогать, он пустил в ход свой последний козырь — рассказал, как после смерти ее матери отказался от артистической карьеры как раз тогда, когда его взяли в Шуменском театре в штат, чтобы посвятить остаток своей жизни ей и ее будущему. Она и вправду была тронута его жертвой, расплакалась и обещала впредь быть благоразумнее. Разговаривали они в ее комнате в окружном центре Р., куда она переехала по настоянию директора местного театра, обещавшего ей роли в двух пьесах.

В тот же день Иван вернулся в село, а через три месяца, дней за десять до Нового года, Мела приехала и пришла прямо к нему. Впервые она входила в его дом, впервые назвала его папой и бросилась в его объятия. Он взял ее на руки и, плача от счастья, принялся целовать ее лоб, глаза, волосы и руки, как целуют маленьких детей.

— Милая, милая моя дочурка, девочка моя, радость моя! — говорил он вне себя от волнения, расхаживая с ней по комнате и осыпая поцелуями, но в то же время дурное предчувствие кольнуло его сердце — слишком уж внезапно она вернулась, да к тому же, наверное, неспроста пришла к нему, даже не заходя в свой дом. Она похудела и побледнела, в сухих глазах, ставших особенно большими, горела мучительная тревога, во всем ее облике чувствовалось болезненное напряжение.

— Со мной случилась ужасная вещь! — сказала она, когда они сели друг против друга.

И она рассказала, как директор театра, он же режиссер и актер, начал упорно за ней ухаживать и объясняться ей в любви. Они были знакомы по работе в предыдущем театре, и директор, уезжая в Р., сказал ей, что, если она тоже поедет туда, он будет регулярно давать ей роли, а главное, пригласит из Софии комиссию во главе с Бояном Дановским [20] , своим старым другом, и если она понравится ему в какой-нибудь роли, ее без конкурса примут в Театральный институт. Директору было сорок лет, разведенный, с двумя детьми. Он очень радушно ее встретил, даже помог найти комнату, действительно дал роль и начал репетировать. Часто приглашал ее в гости, она отказывалась или ходила вместе с другими актерами, но с некоторых пор начала бывать у него одна, и вот неделю назад он умер от инфаркта, когда они вместе были в постели. Она до смерти испугалась, закричала и разбудила его квартирных хозяев. Когда они поняли в чем дело, то задержали ее и вызвали милицию. Начались допросы, медицинские экспертизы, наконец, все кончилось и она приехала подумать вместе с Иваном, как ей быть дальше.

20

Боян Дановский (1899—1976) — крупный болгарский режиссер.

Иван слушал, потрясенный и растроганный тем, что в тяжелую минуту Мела прибежала к нему и раскрыла душу именно ему, своему настоящему отцу. Они допоздна проговорили, а когда собрались ложиться, в окно настойчиво постучали. Иван погасил лампу, приоткрыл окно и увидел Николина, который стоял под окном в палисаднике.

— Ты уж извини, — сказал он охрипшим голосом. — Я про Мелу пришел спросить. Она мне вечером сказала, что к тебе идет, и все не возвращается, а уж ночь на исходе.

— У меня ее нет, что ей у меня делать! — Иван помолчал и добавил: — Заходила ненадолго под вечер, взяла одну книгу и ушла. С коллегой каким-то приехала, на легковушке. Они с театром по соседним селам ездят, вот она за книгой и заскочила.

Николин постоял несколько секунд, глядя в темное окно, тяжело вздохнул и ушел. Иван лег, но вскоре вскочил и пошел в другую комнату к Меле. До этого они решили, что она пробудет у него несколько дней, отдохнет и успокоится, но теперь приходилось искать другое решение. Судя по всему, Николин почувствовал, что она здесь, он снова придет за ней или будет подстерегать около дома, а может даже пожаловаться сельским властям. Разразится скандал, власти препроводят Мелу к Николину как к законному отцу, а именно этого не следовало допускать. Теперь они надумали, что Мела поедет в Пловдив к его матери, то есть к своей настоящей бабушке, которая давно переселилась туда с мужем к его сводной сестре, чтобы присматривать за ее детьми. Когда дети выросли, зять купил новую квартиру, а прежнюю оставил старикам, и Мела могла первое время пожить у них. Иван написал матери письмо, в котором просил ее позаботиться о своей внучке Меле, и на другое утро затемно проводил ее в соседнее село на автобус; на автобусе она должна была доехать до Толбухина, а оттуда поездом — до Пловдива. В дальнейшем Иван намеревался найти себе работу в Пловдиве или в каком-нибудь еще более отдаленном городе и поселиться там с Мелой или даже, если придется, ездить за ней из города в город. Если б Николин даже и узнал каким-нибудь образом, где она, он вряд ли решился бы за ней последовать. Никакого ремесла, кроме чабанского, он не знал и в городе жить не мог, так что Мела, если б формально и продолжала считаться его дочерью, все равно жила бы со своим настоящим отцом.

А Николин вернулся домой и только тут увидел, что в беспамятстве разорвал все одеяло, превратив его в гору лоскутов и клочьев шерсти. Эта гора напоминала выпотрошенное существо, мертвым брошенное на постель, и пока он в ужасе смотрел на него, мысли еще яростнее накинулись на него, точно ехидны, и закричали наперебой: «Мела — дочь Ивана Шибилева! Это последняя собака знает, и ты с каких пор знаешь, только боишься признать!» — «Нет, я не знал, — отвечал им Николин. — Я слышал, мне говорили, но будто и не знал, потому что не верил. Люди чего только не наговорят, рот им на замок не запрешь. Мона была моя жена, как же это у моего ребенка отец — другой? Как, скажите! Мела моя дочь, кровинка моя, я ее выходил, на руках выносил…»

И Николин вспомнил, как впервые увидел ее, когда она родилась, и как она была похожа на комочек темно-красного мяса с желтоватым личиком и закрытыми глазками. Он вспомнил, словно это происходило вот сейчас, у него на глазах, все сколько-нибудь важные события и случаи из ее жизни: первую улыбку голыми деснами, первое агуканье, первый самостоятельный шажок, первое «папа», которое она ему сказала; вспомнил, как подмывал ей попку, как упивался сладостным запахом нежного тельца, как она написала первую букву и спела первую песенку. Сон это все или правда? — спрашивал себя Николин. Правда, но почему тогда Мела пошла к Ивану Шибилеву после того, как целый год не приезжала в село, пошла прямо к Ивану и пробыла у него всю ночь? — спрашивали ехидны и отвечали: «Да, пробыла и больше никогда к тебе не вернется!» Как так не вернется, куда ж она денется? Может, в самом деле, она зашла к нему за книгой и тут же ушла? Они с какого времени ладят, он ее еще девочкой театру обучал, вот она с ним о своих делах и советуется, у кого ж ей еще совета просить?

Думая обо всем этом, Николин вспомнил, что в этот вечер, когда он остановил Мелу на улице, его вдруг поразило ее сходство с Иваном, сходство такое очевидное, что боль пронзила его сердце. Это было какое-то мгновение, то самое мгновение, когда она сказала ему, что идет к Ивану Шибилеву, при этом лицо ее как-то вытянулось, а глаза сощурились. Такое выражение он много раз замечал на лице у Ивана, когда тот бывал возбужден или неспокоен, во время охоты, при разговоре и особенно когда он играл роли нервных или сердитых людей. Николин не помнил, чтоб в прошлом он выискивал и находил сходство между Мелой и Иваном, хотя многие намекали, что Мела его дочь, или чтоб он сомневался в чести своей жены. В эту ночь, однако, он словно вдруг выздоровел от амнезии, вынырнул из глубокого забытья и в памяти его всплыли те минуты, когда, пусть невольно, он открывал несомненное сходство между девочкой и Иваном. Особенно поразило его это сходство, когда он впервые обратил на него внимание. Меле было тогда семь лет, она ходила в школу. В плохую погоду, когда на улице был снег или грязь, он носил ее на руках от школы до дома. Как-то в дождливый день он немного опоздал, и она пошла домой одна. Деревянный мостик над оврагом снесло дождевыми потоками, и Иван, оказавшийся там, переносил Мелу через овраг. Он прижал ее личико к своему лицу, и Николин увидел вблизи, как похожа на него девочка.

В последующие годы черты лица Мелы непрерывно и быстро менялись, и она становилась похожа то на свою мать или ее тетку, то на него или даже на его сестру. Когда прошел переломный возраст, ее сходство с Иваном стало более заметным, особенно для тех, кто хотел его найти. Но тогда Мела уже училась в городе, Николин видел ее редко и забывал об этом сходстве, а когда она приезжала домой, так радовался и волновался, что думал единственно о том, как ублажить ее и подольше задержать в селе. Он вспомнил, что, в сущности, много раз улавливал и замечал близость между Моной и Иваном. Несколько раз он видел, как они разговаривают в каком-нибудь проулке, при этом он держит девочку на руках, дает ей лакомства и целует. Бывало, он заставал их в клубе, во время репетиции, и тогда но лицу Моны понимал, что она недовольна его появлением, а по дороге домой она всегда находила повод за что-то ему выговорить. Раз он видел их обоих, когда они возвращались из соседнего села. Они представляли там какую-то детскую пьеску и возвращались на закате пешком, двигаясь шагах в ста позади детей. Его отара паслась у дороги, а он сидел на стерне, когда они прошли мимо, его не заметив. Они шли прямо на заходящее солнце, лица у них были веселые, Мона что-то говорила и смеялась таким заливистым смехом, какого он никогда не слыхал дома…

Когда окончательно рассвело и пора было идти в овчарню, Николин случайно увидел в углу под стулом свои кожаные перчатки и почувствовал, как тяжесть в его сердце вдруг сменилась сладостной легкостью, как во все его существо хлынула какая-то живительная струя, исполнившая его спокойствием и надеждой. Он искал эти перчатки с тех пор, как похолодало, и то, что они нашлись, воспринял как счастливое предзнаменование. Мужики в селе носили вязаные рукавицы с одним пальцем, а кожаные перчатки с пятью пальцами были только у него. Он обычно надевал их в праздничные дни или когда ездил в город, отвозил что-нибудь Меле, но когда они пообтрепались, стал носить каждый день. «Папа, носи на здоровье!» — сказала ему Мела несколько лет назад, привезя их в подарок на рождественские каникулы. Заставила его тут же их надеть, чтобы посмотреть, по руке ли они, улыбалась и говорила, что они очень ему идут, а поскольку они на подкладке, ему всю зиму будет тепло. Сейчас Николин видел ее улыбку, сердечную и веселую, слышал ее голос («папа, носи на здоровье») и думал, что Мела всегда была с ним ласкова и приветлива, потому что она его родная дочь и больше ничьей дочерью быть не может.