Обломки

Прямо перед ним вывеска над кинематографом струила на улицу розоватые и бледно-зеленые огни, а внутри пронзительно звякал колокольчик. С многокрасочной афиши всему бульвару улыбалось огромное лицо. У кассы толпился народ. Кто-то решил, что Филипп хочет протиснуться без очереди, и довольно чувствительно ткнул его локтем в бок. Тогда швейцар, весь в галунах, прикоснулся к рукаву Филиппа обтянутым белоснежной нитяной перчаткой пальцем, что означало — надо ждать своей очереди. Подхваченный этим круговоротом уродства, Филипп попал в ловушку и не думал сопротивляться. Он дошел до окошка и, поддавшись уговорам, чуть ли не запугиваниям кассирши, согласился на приставной стул. Небесно-голубой грум откинул портьеру; Филипп вошел.

В зале стояла тяжелая влажная духота, а в надышанном воздухе, перехватывавшем глотку, порхали отрывки из знакомых опер. Филипп ощупью нашел свое место и снял пальто. На экране суетились двое. Первый, производивший комическое впечатление из-за своей толщины, трагически прикладывал ко лбу растопыренную пятерню и произносил что-то, но что — неизвестно. Второй, помоложе, строил глазки и еле цедил слова сквозь усы. Наконец появилась женщина с выщипанными бровями и черным от губной помады ртом; на ней был фартучек, как у горничной; она бросилась на грудь толстяку, который сначала было отпихнул ее, а потом крепко прижал к своему чреву. Тот, что помоложе, хихикнул и ушел. Оставшись одна, красавица начала неистово рыдать; чтобы публика ничего не упустила из этого зрелища, она шагнула вперед, и лицо ее заполнило весь экран. Публика различала даже поры ее кожи. Огромные зрачки тонули в слезах, а слезы лились потоком, приводя на память водосточную трубу во время грозы. Пьянящая музыка сопровождала эту великую грусть.

Филипп не сразу распутал нить интриги. После каких-то бестолковых перипетий женщину снова показали крупным планом, но на сей раз она уже не плакала, напротив, счастливо улыбалась, отчего на щеках ее появились ямочки; потом она бросилась к какому-то желторотому юнцу, который грубо взял ее лицо в ладони и впился поцелуем в губы. Оркестр заиграл из «Манон».

Все это не слишком интересовало Филиппа, и он давно уже поднялся бы и ушел, если бы не заплатил так дорого за честь восседать в этом зале. На приставном стуле без спинки приходилось сидеть сгорбившись. Филипп переменил позу, начало ломить поясницу.

А тем временем интрига развертывалась еле-еле и до чрезвычайности подробно. Один эпизод сменялся другим, и неверная супруга раззадоривала теперь какого-то офицерика в беседке, увитой глициниями. Или, высунувшись из кухонного окошка, подстерегала появление поставщиков и, сколько позволяло приличие, выставляла напоказ голые руки и грудь. А в другой раз выпроводила из спальни лицеистика, и тот, в расстегнутой сорочке, бросился к двери, прихрамывая, так как нес в руке ботинок.

Благородный супруг подозревает неверную и зорко следил за ее похождениями; зрителям показали, как он бежит по длинному коридору и, согнувшись, печально подглядывает в скважину замка абсолютно пустой комнаты. Публика гоготала. И вдруг фильм утратил комический элемент, и в игре ничего не подозревавших актеров проглянул подлинный лик отчаяния. Бывает порой, что в самой, казалось бы, жалкой книжонке почувствуешь таинственный проблеск чего-то неведомого, попавшегося в капкан магической власти слова.

Один кадр привлек внимание Филиппа. Коридор на экране напоминал отчасти тот, что вел из его спальни в библиотеку, и сердце учащенно билось в течение нескольких секунд — так, будто среди грубого вымысла он вдруг обнаружил частицу себя самого. Какие-то смутные обрывки воспоминаний о собственной жизни отвлекли его от драмы, разворачивающейся на экране.

Так незаметно он перешел в состояние мечтательной полудремы и видел теперь перед собой действующее по воле банального аккомпанемента некое воображаемое существо, и существо это, точный с него слепок, было то свирепым и воинственным, то чувствительным и истерзанным печалью. А на экране актеры шевелили губами, строчили письма, внезапно возникали и исчезали за дверью, но Филипп уже ровно ничего не понимал. Только наступившая тишина вернула его к действительности; он услышал шорох — это музыканты перелистывали на пюпитрах ноты; затем оркестр грянул увертюру к «Вильгельму Теллю»; глухие взрывы ударных предвещали грозу, приближающуюся с грохотом несущегося на рысях кавалерийского эскадрона между отбрасывающими звук откосами швейцарских гор.

На экране была теперь прихожая в бедной квартирке. В углу два черных деревянных сундучка, с гвоздя свисает воротничок и галстук. Темнеет. В полумраке прихожей суетится героиня фильма; действуя споро, как преступница, она подымает крышку люка и спускается на несколько ступенек в подвал. Рядом топчется, дожидаясь своей очереди, какой-то высокий малый с фонарем в руке. Дамочка оборачивается, шлет кавалеру улыбку и скрывается. Теперь в открытый люк лезет по ступенькам и кавалер. Только башка его торчит из подвала, потом и эта физиономия каторжника исчезает, ярко освещенная снизу лучом фонаря. Крышка захлопывается, с минуту на экране никого нет.

Разымчивая любовная мелодия заполняет паузу и будоражит зрителей. Тут в дальнем углу отворяется дверь, и в прихожую растерянно бочком протискивается мужчина. Увидев это пухлое лицо, в поту, в слезах, искаженное страхом и гневом, Филипп забыл все на свете. На экране был муж, обманутый муж, во всей своей ужасающей банальности. Воротничок впивается ему в шею, он рывком срывает его, а на лице застыла гримаса висельника. Он водит перед носом свечу, и огонек ее колеблется от шумного дыхания. Потом на цыпочках, стараясь не шуметь, он, как мальчишка, играющий в прятки, входит в прихожую. Всего несколько шагов — и он наступает на крышку люка и стоит достаточно долго, чтобы вызвать дружный хохот присутствующих. Кто-то крикнул: «Горячо!» И тут произошло одно из странных необъяснимых совпадений. Человек, казалось, услышал этот голос и медленно с полуоткрытым ртом обвел глазами зрителей: по рассеянности он наклонил свечу, и на его шерстяной жилет потекла струйка воска. Эта режиссерская выдумка окончательно развеселила зал; общий гогот заглушил звуки оркестра. Но обманутый муж, охваченный смутной тревогой, уже сошел с крышки и стал бродить по прихожей, наткнулся на сундучок, опрокинул стул и уставился на него непонимающим взглядом. Ярость улеглась; он только тряс головой да плечами безнадежно пожимал, не подымая глаз от пола… В этой пошленькой сцене была печаль, было настоящее. Внезапно рогоносец замечает люк. Этому открытию предшествовала долгая пауза, и публика успела разглядеть, как в больших светлых глазах медленно, но верно зарождается подозрение. Он поставил подсвечник на пол, опустился на колени, схватился за железное кольцо.

Зал замер. Было что-то даже мучительное в общем ожидании того, что произойдет сейчас… Филипп комкал носовой платок во вдруг взмокших ладонях. Для него перестал существовать и зал кинематографа, и окружавшие его люди. Единственным живым существом был этот бедный растерянный дурачок на экране. Филипп не отрываясь смотрел, как тот бесконечно медлительным движением подымает крышку люка; в открывшееся в полу отверстие брызнул свет, подобный лучам подземной зари. Резким движением муж откинул крышку и нагнулся, надеясь разглядеть, что там в подвале творится.

И тут, как всегда, когда обострено до крайности внимание и все в человеке смолкает, Филипп услышал, как из глубины его сердца, из всего убожества его жизни рвутся, просятся на язык слова: «Счастливец, как же он будет страдать!»

***

Выйдя на улицу, Филипп и думать обо всем забыл; как у большинства себялюбцев, легковесность иной раз оборачивалась глубиной. Сейчас его занимал иной вопрос, и, дойдя до Мадлен, он вдруг остановился, стукнул тростью о тротуар: «Почему она уехала?» И тут же внутренний голос ответил; «Ты же отлично знаешь, она в тебя влюблена. А ты ее мучаешь, Филипп, не желаешь мучить, а мучаешь». Улыбка тронула кончики губ. Вдруг ему захотелось пойти повидать свояченицу: сегодня в послеобеденные часы он особенно скучал без нее.

Он шагал теперь по цветочному рынку, из-за колыхавшейся на ветру зеленой брезентовой завесы его зазывали торговки. Среди зимних растений мерцали в кожаных рожках огоньки свечек. Поблекшие от холода букеты зябко кутались в газетные листы… Одни только ядреные ноготки топорщили свои оранжевые венчики, смело вдыхая ветреный воздух. Филипп остановился перед этими представителями сельской флоры; Элиана любила ноготки, нередко ставила их на камин в библиотеке, и Филипп совсем было уже собрался купить всю охапку, которую протягивала ему старуха в пелерине, и поднести цветы свояченице. Вот-то удивится! Но боязнь показаться смешным удержала его руку, рывшуюся в кармане: с этим букетом он будет похож на жениха из второсортной комедии.

Мимо проходило такси, и Филипп махнул шоферу.

Глава седьмая

Пансион, где решила поселиться Элиана, выходил облезлым фасадом на одну из шумных улиц Пасси. Самый обыкновенный четырехэтажный дом, сотни, десятки сотен таких оставило в наследство столице экономное царствование Луи-Филиппа. Здесь вы не увидите фальшивых окон, которые пробивают симметрии ради, и если неодолимая жажда украшать и добавлять выразилась здесь лишь в кованых завитушках на входных дверях, то все прочее свидетельствовало о суровом здравом смысле. Так, скажем, металлические переплеты у окон были действительно переплетами, а не просто предлогом нагромоздить побольше финтифлюшек и вензелей. Надо полагать, что в лучшие времена стены были знакомы с кистью маляра, окрасившего их в желто-соломенный цвет, но от сырости краска пошла волдырями, волдыри полопались от солнца и постепенно обшелушились, обесчестив фасад, наградив его паршой, в каковом виде он и пребывал ныне. Эмалированная дощечка оповещала прохожих о существовании «Большого тенистого сада».