Обман Инкорпорэйтед (сборник)
Шрифт:
Хедли долго пытался расшифровать смысл обложки, но сомневался, что правильно все понял. Вероятно, она должна была олицетворять проникновение коммунизма в колледжи: коммунист принимал позу ученого. Внутрь алхимических атрибутов (символов знания) втирались борода и окровавленная рука, обагренные серп и молот.
Внутри помещалась редакционная статья. Бумага – глянцевая, плотная; шрифт – черный и четкий. Формат – шаблонный, но приятный. Журнал был не эстетским, а солидным и основательным. Раскрыв его наугад, Хедли наткнулся на фотографии зданий Фрэнка Ллойда Райта [73] , а затем – на схематичные виды Берлина, каким бы он стал, победи в войне нацисты.
73
Райт, Фрэнк
В одном из разделов – фрагмент стенной росписи, или, точнее, ее проекта. Застывшие грузные фигуры. Стоящие бок о бок рабочие и солдаты с флагами. Матери с детьми. Круглолицые крестьяне. Все дюжие и здоровые. Пугающе здоровые. Люди пахали землю, перебирали зерно.
Хедли пробежал глазами статью о Голливуде: с фотографии на него уставилось мясистое лицо Сэма Голдвина. Снимок Барни Балабана. Снимок Бернарда Баруха. Снимок Генри Моргентау [74] .
74
Голдвин, Сэмюэл (1879–1974) – американский кинопродюсер, один из создателей американской киноиндустрии. Барух, Бернард (1870–1965) – американский финансист, биржевой спекулянт, а также политический и государственный деятель. Состоял советником при президентах США Вудро Вильсоне и Ф. Рузвельте.
Моргентау, Генри (младший) (1891–1967) – американский государственный деятель, министр финансов с 1934 по 1945 гг. Известен как автор «плана Моргентау», предложенного США в 1944 г. для преобразования послевоенной Германии в ряд небольших, ослабленных в промышленном и военном отношении государств.
Нельзя было пропустить еще одну статью:
И еще одну:
Хедли бессильно засунул «Суккуб» обратно в конверт из оберточной бумаги. Теперь он понимал, почему Марша не нравилась Дейву и Лоре, почему они были полностью деморализованы тем, что пришлось просить ее о помощи. Он понимал всю глубину противоречий между ними, понимал, почему Дейв не пишет для «Суккуба».
«Суккуб» – расистское, неофашистское издание.
Но в то же время оно не был похожим на расистское, неофашистское издание, не было топорным и напыщенным. Хедли полагал, что расистское издание должно печататься на дешевой газетной бумаге: позорный, безобразный четырехстраничный буклет с кричащими заголовками, оскорбляющий здравый смысл и хороший вкус. Хедли ожидал увидеть несусветную мерзость – безумные обвинения, полупомешанные утверждения и разоблачения. Что-то бредовое, пропитанное насилием. Воинствующий фанатизм, омерзительную порнографию, орфографические ошибки, безграмотность: продукцию невежественных, злобных людей – иссохших людишек, пышущих злобой, желчью и ненавистью. Низкопробную, высокопарную газетенку. Словом, вульгарщину.
Но «Суккуб» был дорогим, изящным, красиво напечатанным журналом и вовсе не авангардным: никаких экспериментов с форматом или шрифтом. Он был увесистым, консервативным – точь-в-точь как мужчины и женщины на стенных росписях. Не дерзким с художественной точки зрения, а крепко сколоченным, умно выстроенным и качественно переплетенным. Статьи были написаны ясным языком, демонстрировали эрудицию и уравновешенность. Никакой высокопарности. Никаких фантастических обвинений: общее впечатление умеренности. Разве фашистская, расистская газетенка могла быть умеренной?
В «Суккубе» не было ничего экстремистского. С растущим удивлением Хедли осознал, что журнал задуман так, словно он предназначался для лучших домов. Он был по-своему респектабелен. «Суккуб» отлично смотрелся бы на импортном журнальном столике из филиппинского красного дерева, рядом с инкрустированным подносом и красивой лампой. Он украсил бы собой самую изысканную гостиную.
Пережив первое
потрясение, Хедли крепко задумался. Он снова и снова открывал конверт и поглядывал на тетрадь из плотной высокосортной бумаги. Один доллар. «Суккуб» напоминал художественно-политический вариант «Форчун» [75] , но только у него не был указан тираж. Наверное, его продавали по экземпляру. На этом номере не стояла дата: без сомнения, большинство из них не выставлялись в киосках, а рассылались по почте. Хедли не представлял себе «Суккуб» в газетном киоске.75
«Форчун» – широко известный деловой журнал, основанный Генри Льюисом в 1930 г.
Часа в два пополудни он задумался о Бекхайме. Что это говорило о самом Обществе? Ничего. Хедли не мог установить никакой связи между «Народным Стражем», рядами добродушных лиц на лекции, с одной стороны, и этим утонченным изданием, с другой. Оно было шикарным, престижным – вовсе не предназначенным для того типа людей, что стекались послушать Бекхайма.
Внезапно Хедли понял, в каком мире жили Дейв и Лора. Хорошо организованные враги были готовы их уничтожить, и Гоулдам пришлось обратиться к одному из этих врагов за помощью. Пришлось сдаться: они были не в силах сопротивляться. Это неправильно, Хедли понимал, что это совершенно неправильно, но им больше некуда было пойти.
Гоулды не просились в этот мир – точно так же, как и он сам. Они появились на свет независимо от собственной воли. Но теперь, когда они находились здесь, их присутствие вызывало злобу, словно они родились в результате преступного сговора, какой-то тайной интриги. Словно самим фактом своего существования и стремления жить, как все, они совершали что-то запретное, ухитрялись проворачивать темные делишки.
А великие разоблачители всего-навсего привлекали внимание к этим делишкам. Показывая на Гоулдов, они доказывали реальное существование заговора. Гоулды подтверждали теорию самим фактом своего рождения. Теоретиков оскорбляло уже то, что Гоулды занимали место и дышали воздухом. Они и так требовали слишком многого. Теоретики должны были просто-напросто показать, что Гоуды существуют, и этого достаточно. Показать, что евреи могут стоять на углу улицы, сидеть в кинотеатре, водить автобус или рассказывать анекдоты по радио – где бы ни появился еврей, он доказывал постулат теоретика. Еврей не представлял опасности лишь после того, как прекращал свое существование. Лишь своей скоропостижной смертью он мог смыть позор, загладить вину за попытку выжить.
Думая об этом, Хедли видел, как сильно Гоулды похожи на него. У него тоже не было места. Но он все равно не испытывал к ним сочувствия. Потому что не испытывал сочувствия к самому себе. Где-то в страшной глубине души, на самом ее донышке, он презирал их за то, что они были жертвами – точь-в-точь как презирал самого себя за то, что тоже был жертвой. Он не хотел быть похожим на них. Не хотел, чтобы его принимали за одного из них – одного из объектов гонений. Ему хотелось выбраться на волю, стать выше этого.
Хедли не довольствовался тем же, чем довольствовались Гоулды. Они стремились сохранить самую малость, которой обладали, и не требовали большего. Но сам он требовал большего. И ненавидел их за то, что они позволили Соррелу попрать их чувства. За то, что они позволили это именно ему.
Гоулды были слабым, безгласным, гонимым подобием его самого, и Хедли яростно пытался порвать с этим образом. Он больше не мог его выносить: «Стюарт Хедли – жертва». Образ Марши Фрейзьер тоже прояснился. Она олицетворяла другую его сторону – сильную, расчетливую, безжалостную, деятельную. Она знала, чего хочет, и делала то, что хотела. Ничто не могло ее остановить. В душе Хедли что-то отозвалось, восхитилось этими ее качествами – ее уверенностью, четким самоощущением. Он восхитился ею и… испугался. Но Хедли тянулся к этой призрачной грезе, она влекла его к себе.
– Что у тебя там? – добродушно спросил Фергессон, который вдруг вырос перед ним с протянутой рукой. – Дай посмотреть.
Хедли моргнул, в смущении запнулся и замер: он не заметил, как подошел Фергессон.
– Вам это будет неинтересно.
Фергессон посерьезнел.
– Меня интересует все, что ты читаешь в рабочее время, – он почувствовал досаду и вину. – Что это, непотребный журнальчик? Фотографии девиц?
Хедли неохотно передал ему «Суккуб». Положив его на прилавок, Фергессон быстро пролистал страницы.