Обманщица

Зайцев активничал, был он в первых рядах разрушителей. И прослышал Иноперцев-великий из далёкого Виннипега о способном, режущем критике и фактически «заказал»… Да кого! Самого Широкова, этого писательского, можно сказать, пахана! Расшивать пришлось, пластать и резать, в общем, по живому, как и приходится всякому нормальному безнервному киллеру. Зарезать надо было намертво знаменитого Широкова, чтоб расчистил он пьедестал для Иноперцева, решившего вернуться на коне (не на кривой же кобыле ему, в самом деле, возвращаться!)

И настал один буйно-осенний вечер, когда по Северному бульвару ветер гонит бедную грязную листву, и Зайцев-Трахтенберия уселся под лампой в холодной своей квартирёшке, да и стал он впервые в жизни читать эту всемирно-известную книженцию. Да, ничего не скажешь, было! Было это диковинное чувство счастья, удивления, горечи и свободы, было необыкновенное чувство радости, которое всегда возникает, когда читаешь нечто особенное, словом, искусство… Он опомнился среди ночи. Тихо было. Автобусы и троллейбусы прекратили свою возню за окнами, холод собачий, ноги замёрзли, ветер гудит у окна, будто хочет выдавить именно твоё, а не другое стекло во всей этой «китайской стене». Чего это я, спятил? – спросил себя Зайцев угрюмо, как спросил бы себя убийца, увидев в жертве своей не жертву, а конкретного и симпатичного себе человека. Кто, кто будет перевозить семью в Канаду? Кто? Все нормальные люди уже переехали! Была такая глубокая ночь, что ему никто не ответил.

Второй раз читал через неделю, так как не мог отделаться от того, что пережил в связи с первым прочтением. Да, книжка была мировая, именно так. Но, привет, кто же с этим спорит? Вот в том-то и суть, что сама по себе книжка его интересовать не должна. Главное – автор. Он же нанят автора пришить, а не книгу. Книгу, как само собой ясно, пришить невозможно. Даже рукописи не горят…

Кстати, о рукописях. Собственно, Иноперцев ему бы никогда и не заказал Широкова, останься у того хоть один толковый черновик. Но бумаг нет. Их и раньше искали – не найдены! Но всякое бывает, могут и отыскаться. И Зайцев понял, что ему надо спешить. Вот будешь в Канаде потягивать виски, созерцая кленовые листья за окном, тогда и расслабишься. Сейчас – в стремя! Он так и назвал своё исследование: «В стременах и шорах быстрого течения».

Работал, как ни странно, увлечённо, да так, что и забыл, что расчленяет. Словно привычный вивисектор, садился за стол, раскрывал роман, взметал руки над электронной пишущей машинкой, и всё: «Папа работает», – шипела на детей жена. Самое главное, он быстренько нашел слова. «Вначале было слово» – истина. И если оно найдено, то и всё пойдёт как по маслу. Соавтор – первое из них. И сложилось, как надо. Всё, что хорошего в романе, написано Автором, он – талант. А вот всё, что похуже (в большом романе всегда есть неровности), соавтором, он – бездарь, и он – Широков. Очень увлёкся Зайцев, почувствовал себя умелым закройщиком Трахтенберией. На роль «автора» он примерял несколько разных писателей. Остановился на Стукове как на подходящем. И по возрасту (не двадцать два года – возраст Широкова в период написания романа). И по образованию – царский еще университет окончил (Широков-то пять классов гимназии еле одолел). А главное, Стуков тоже волжанин, пользовался местными говорами и практически имел в своих произведениях персонажей, довольно близких широковским.

Под конец работы Зайцев уже и сам полностью поверил в плагиатство великого и знаменитого. А что: автор и соавтор! Так оно и было! Бездарь нашёл талантливую рукопись, да и подредактировал… Несмотря на свою наглость, Зайцев-Трахтенберия побаивался: а, вдруг, писатели станут защищать своего главаря, могут напасть, уши оборвать, мало ли… А то и черновики отыщут, да предъявят, и тогда спасения не будет, прощай Канада, здравствуй, Воркута…

6

Боборышин приехал в Союз писателей, зашёл в конференц-зал и сел за длинный стол заседать в ряду с другими писателями, которые считали себя маститыми.

– Привет, Дормидонтыч, – пожал руку, чуть не вывихнув, поэт Вырубленный.

Поздоровался и с другими.

Уверенно вошли традиционной поступью прозаики Колдобин и Деревянноизбенных. Просочился тенью критик Замогильнов. Тихой сапой прошагал на председательское место прозаик, но больше – очеркист Простов. В валенках, с семечками в кармане снизошёл до всех бородатый, а-ля Толстой, прозаик от сохи Мужиковников. Влетел и зазвенел музкомедийным тенорком Бабёнкин – поэт… Так собралась вся Приёмная комиссия.

Решалась судьба десяти человек, не меньше. Правда, некоторых сразу вычеркнули, сделав, так сказать, авторскую правку в данном черновике. Женщину тоже хотели сразу сократить… Фамилия Чернилина. Но выплыло неожиданное. Прозаик Антисексов, притащившийся позже остальных, сказал, что у него есть кое-какая дополнительная информация. Ему дали слово, и он поднялся во весь свой небольшой росточек в кое-как надетых мятых непонятных штанах и доложил, что Чернилина с виду очень хороша собой.

– А-а, такая, с ровными ножками? – не выдержал эмоционального напора своей души поэт Бабёнкин.

Другие вспомнили тоже. В конференц-зале присутствовали одни мужчины, а потому обсудили и другие подробности внешности этой самой Чернилиной. Деревянноизбенных сказал, что видел её в русском платке, Колдобин подтвердил, Замогильнов критически заметил, что не похожа эта дамочка на писателя, напоминает недавно умершую актрису Красотную. Вырубленный взвыл стихом:

Она похожа на актрису,

а также на большую крысу!

Простов ничего не знал про новую кандидатку в члены Союза писателей, но он вёл заседание, а потому попросил Вырубленного «отнестись серьёзно», так как «решается судьба нашего коллеги». Замогильнов припечатал:

– Коллега! Бабы в литературе – похоронщицы литературы.

Боборышин Антон Дормидонтович сидел задумавшись, так как слышал о Чернилиной, мол, крепкая у неё писательская рука. Подумал сказать, но не мог осмелился. Тем временем Антисексов продолжал доклад по кандидатуре и, между прочим, пояснил… Он достал из сумки роман, довольно объёмную книгу.

– Вот, пожалуйста. Называется «Последователь». – Он не поленился и стал читать отрывки. Прочитав каждый, восклицал: – Разве так может писать женщина? Нет, не может!

– А почему? – подал голос Боборышин.

– Ну, Антон Дормидонтыч, ты даёшь, – отреагировал поэт Вырубленный. – Женщины так не пишут! Они всё про свои женские глупости пишут: про детишек ещё могут…

– Сила есть, – пробормотал Замогильнов.

– Да-да! И сила и ум! – выскочил Бабёнкин в субъективном порыве ценителя ножек, глазок и прочего женского.

– Может, просто талантлива? – предположил Простов.

– Чтобы баба, да талантливой была! – не своим голосом воскликнул Мужиковников и просыпал семечки.

С этим, конечно, все согласились.

– Ну и что, что делать будем? – вопросил председатель раздражённо.

– Расследовать, – спокойно вымолвил Антисексов.

В итоге, ему поручили провести это самое расследование, и приём Чернилиной был отложен.

– Ты прозондируй, как и что, – с облегчением вздохнул Простов.

– Можно и мне, мне… прозондировать? – набивался поэт Бабёнкин, но его инициатива не была поддержана.

Все остались поддавать, а Боборышин (ему пить всё равно нельзя – за рулём) погнал свой зелёный, как вечная трава, «запорожец» в сторону дачи. Из центра (час пик) пробился кое-как на Ленинградку, и по ней почти до Водного стадиона тыркался в полупробке на хвостах грузовиков. На мосту перед Химками застрял надолго. Ехать ещё было, ох, как далеко, а потому, залив полный бак на уже Химкинской заправке, потарахтел далее, уносясь от Москвы, а в мыслях – от сегодняшней Приёмной комиссии, где интересным было лишь обсуждение непонятной какой-то Чернилиной. Антисексов, вычитывая из её книженции, из романа «Последователь», возмущался: «Вот у неё тут дневник какого-то мужчины, восемьдесят процентов всего текста занимает» «Так, может, он и есть… автор?» – предположил Замогильнов. «Вот-вот, – обрадовался Антисексов, – а я что говорю: не может баба так писать!» «Как фамилия автора?» – спросил строго Простов. «Чернилина!» «Нет, того, кто дневник написал…» «А-а… Вот: “Дневник Синельникова”» «Ладно, ты разберись» «Синельников! Братцы! А помните? Был, был Синельников-старичок! Ещё роман какой-то отгрохал из жизни газетчиков, никак пристроить не мог, так и умер», – вспомнил молчаливый Колдобин. «Так и это роман о газетчиках!» – воскликнул Антисексов. В конференц-зале повисла некая непонятная вычисляющая (что к чему) тишина.