Обманутые счастьем

Утром – к старшине. Во дворе пусто. Заволновался. Однако Степан рассказал, что забрили всех двенадцать человек. Трое добровольцев. Белый свет желают посмотреть. Через три дня сбор и – на подводах в уезд, а далее в Барнаул на сборный пункт. Там врачебная комиссия, стрижка, формирование команды, посадка на поезд и – к океану. Старшина ждёт метрику.

– Вот метрика на каждую дочурку, нехай ей будет стыдно. Свезу немедля.

Пётр Антонович жестом руки усадил Нестарко на стул напротив себя, принял документы из рук Евграфа молча, но с укоризной во взгляде усталых глаз. Прочитал, крикнул писаря и, когда тот вошёл, передал метрику, сухо сказал:

– Перепиши в дело и верни метрику Нестарко. Едва не загудел, Евграф Алексеевич на войну. Отстояло земство тебя, заменив добровольцем из числа ссыльных. Продолжай трудиться.

– Премного благодарствую, – конфузливо, теряя дар речи, проговорил пересохшим языком Евграф.

– А, чего там, это мои обязанности. Хочу знать приходилось ли тебе объезжать молодых рысаков?

– А как же! – воскликнул азартно Евграф, польщенный вниманием старшины, и тем, как он называл его по батюшке. – С тятей мы первые наездники в уезде. Его, как знатока и лекаря скота, часто приглашал на это дело местный помещик. Так и повелось до последу. Тятя всегда меня брал в помощники. Я в седле дюже усидчивый.

– Вот и хорошо. Офицер, что закупает лошадей для армии, нуждается в таком помощнике. Будет у вас с Беляниным торговать рысаков. В Карасуке на ипподроме объезжать. Я прошу помочь ему, согласен?

– С открытой душой, Пётр Антонович. На какой срок?

– Пятидневка, не меньше. Он возьмет тебя на своё обеспечение: питание, ночлег. И даже суточные выдаст.

– Ото! – вновь воскликнул Евграф, переполненный чувством благодарности к старшине. – Пятидневка против неизвестности военной, как капля в море. У меня компаньон надёжный, за хозяйством доглядит.

– Договорились. Сегодня по полудню офицер будет у нас, я доложу ему о твоём согласии, – старшина встал из-за стола, прошёл к Евграфу, вскочившему со стула, энергично пожал руку собеседнику, – теперь ступай к писарю, а после полудня наведайся ко мне снова, сведу с офицером.

Евграф, покончив дело у писаря, разгоряченный разговорами и теплом конторы, выскочил на мороз в приподнятом настроении. Торопливо прошёл к лошади, упал в сани и весело понукнул Гнедого, заторопился обрадовать Одарку новостями.

«Дюже легко отделался, Евграф Лексеевич. Слава Богу! – бормотал он под нос, энергично крестясь, – да и в почете, коль офицеру в помощники ряжусь. Ото наука тяти мне допомога! Сынам своим тоже передам».

Часть вторая Тайна сгоревшей нивы

Хлеб – валюта валют!

1

Хутор Подлесный за последнее десятилетие широко раскинул крылья-улицы по обеим сторонам балки и превратился в настоящее село, мало уступая по численности дворов Зубково. Две крайние усадьбы, дающие начало улицы Лесная, выделялись из общего ансамбля своей основательностью построек: добротные дома с глазастыми окнами, ставнями с молочным орнаментом на голубом фоне; бревенчатые, длинные хлева с высокими сеновалами; амбары с клунями; обширный загон для скота с высоким заплотом из жердей. Постройки компактны, как фигуры на шахматной доске, видно, что хозяева экономно застроили усадьбы, несколько потеснив огороды. К усадьбам тянется из перелеска дорога, отсыпанная гравием и хорошо утрамбованная.

К глухим тесовым воротам октябрьским знобким вечером подкатили легковые дрожки, из них выскочил Иван Нестарко, рослый и чубатый, как и отец, одетый в городской полосатый костюм и осеннее пальто нараспашку, привычно распахнул воротины. Седок в дрожках, шевельнул вожжами и въехал в просторный перед домом двор усыпанный мелким гравием, с островками низкого кучерявого спорыша. От калитки до крыльца веранды тянулся дощатый тротуар, местами покрашенный опавшей хвоей со стройной ели, стоящей в палисаде перед верандой. Иван не успел закрыть ворота, как сначала услышал легкий топот ног и тут же почувствовал жаркое объятие, обдавшее его теплой волной.

– Ванечка! Как долго я тебя не видела! Дай – расцелую! – Мать никогда не забывает того, как выглядел сын в последнюю минуту расставания, и образ, как в зеркале, постоянно отражается в памяти, но образ застывший и мало греющий ей душу, хотя и желанный. Теперь сын перед её глазами. В городской одежде он несколько изменился: повзрослел, выглядел опрятным и стройным. Она это сразу приметила, но не исхудал, хотя три месяца живет вдали от дома без маминого стола.

– Мама, – повернулся Иван, склоняя высокую голову и принимая ласку матери, – я уж не маленький целоваться.

– Вырос, вижу, порубок в отца, – на оазисах её щёк розовел знакомый сыну румянец красоты.

– А ты порадуй маму ответно! – раздался добродушный голос отца. – Почеломкайтесь!

Евграф Алексеевич погрузнел, стал стричь накоротко бороду и усы. Шевелюра по-прежнему разваливалась на две стороны, закрывая уши. Одет он был в легкое пальто с папахой на голове, в шароварах, но гораздо уже, чем прежде, в яловых добротных сапогах, тогда как сын носил ботинки.

– Скоренько в хату, – ворковала Одарка, как голубица на застрёхе, подхватив сына под руку и увлекая в дом, шурша калошами, одетыми на босу ногу. – Пельмени сибирские в русской печи томятся, твой любимый пирог с брусникой, и сметана с ряженкой – ждут тебя, сынок!

– Всё съем, мама, специально не перекусывал в дороге, – задорно отвечал Иван, радуясь встречи с мамой, с родной усадьбой, где рос и играл, учился крестьянскому труду, ублажал родителей смышленостью.

– Ну и напрасно. Уж вечер, в дороге полдня впроголодь.

– Я теперь студент высшего заведения, мама, привыкаю. Вы идите в дом, я папе помогу каурого распрячь.

– Сам справится.

– Нехорошо забывать привычное дело. Пусть лучше он идёт в дом.

Отцу понравилось, что сын взялся распрягать лошадь. Он стоял и смотрел, как Иван быстро справился с упряжью, пустил жеребца в загон к общему косяку, недавно пригнанному на зимовку с летних выпасов. Тут же за пряслами стоял скирд сена с духмяным степным запахом. За перегородкой у кормушек уминали это сено коровы и телята.

На кухне хлопотала четырнадцатилетняя чернявая красавица Даша, с тяжелыми, каштановыми косами за спиной, в белоснежной блузке и длинной сатиновой юбке, подбитой внизу ажурной вышивкой. Она обернулась на хлопнувшую дверь и бросилась в объятия брату. Повисла на шее.

– Ой, Ванечка, какой нарядный у тебя костюм, ты в нём словно барин, – через минуту щебетала она, – городской гарный парубок! Как ты там, устроился? Садись за стол, сейчас я пельмени достану.

Иван вынул из кармана плитки шоколада, одну подал Даше, вторую и третью – шумно прибежавшим в кухню младшеньким Гоше и Лене, а четвертую косолапо шагавшему и пустившемуся в рёв Феде.

– Вам сладости, а маме – косынку на плечи, – сказал Иван, набрасывая матери цветастый шелковый треугольник.

Одарка благодарно сверкнула глазами, поцеловала в щеку Ивана.

– У-у, московский, – сказала Даша, разглядывая подарок, – долго же он путешествовал.

– Нет, меньше недели, – Иван подошёл к рукомойнику и сполоснул руки, озираясь по сторонам. – Где же Коля?

– На мельнице, должен уже быть дома, – ответил отец, – видно очередь. А вот и он легок на помине.

Дверь шумно распахнулась, и в дом влетел Коля, только что вернувшийся с помола пшеницы. На его зипуне оставались мучные следы, он, сбрасывая на ходу верхнюю одежду, подскочил к брату, широко расставив руки, и они крепко обнялись.