Обнаженная Маха

— Я не хотела бы покинуть этот мир, не сказав тебе: я знаю все. Сиди спокойно... не отрицай. Ты знаешь, какую власть я имею над тобой. Не раз замечала, как ты боялся, когда видел, что я легко прочитываю твои мысли... Вот уже много лет, как я убедила себя, что между нами все кончено. Жили мы с тобой в последнее время вроде и по-божески — вместе ели, вместе спали, по необходимости помогали друг другу; но я заглядывала в твою душу, в твое сердце и... ничего там не видела — ни воспоминания, ни искры любви! Я была для тебя женой, хорошей подругой, которая заботится о доме и освобождает мужа от мелких житейских забот. Ты много работал, чтобы создавать для меня благосостояние, чтобы я ни в чем не нуждалась и оставила тебя в покое. Но любовь?.. Ее не было... Многие люди живут, как жили мы... очень многие... почти все. Но я так не могла... Я представляла себе жизнь совсем другой... И поэтому мне не жалко с нею расставаться... Не волнуйся и не кричи. Ты не виноват, бедный Мариано... Мы оба сделали ошибку, что поженились.

Она ласково просила у него прощения, и с какой-то почти ангельской добротой говорила о безжалостной жестокость жизни, с которой скоро должна расстаться. Такие мужья как он — это люди исключительные; они должны жить одиноко, отдельно от всех. Они как большие деревья, высасывающие из почвы все соки, и там, где распространились их корни, ничто другое не может расти. Она не могла оставаться одинокой; она была слаба, нуждалась в нежности, любви. Ей бы соединить свою судьбу с обычным мужчиной, таким, как и она, человеком с нормальными пристрастиями. А художник заманил ее на свой непроторенный путь, и она упала посреди дороги, постарела смолоду, не имея сил сопутствовать ему в этом непосильном для нее путешествии.

Реновалес суетился круг жены и то и дело восклицал:

— Хватит тебе говорить глупости! Ты бредишь! Я всегда любил тебя, Хосефина. И теперь люблю...

Ее взгляд странным образом помутился, а в зрачках блеснули огоньки гнева.

— Замолчи и не ври! Я знаю, какая куча писем лежит у тебя в мастерской, за книгами на одной из полок. Я прочитала их все до единого, я поджидала, когда их приносили. Нашла твой тайник еще тогда, когда там было только три письма. Ты же знаешь, что я вижу тебя насквозь, читаю твои мысли. Поэтому зря ты от меня прятался. Твои любовные похождения мне известны...

Голова у Реновалеса закружилась, и пол почти выскользнула из-под его ног. Какое непостижимое коварство!.. Эта женщина с ее безошибочным чутьем нашла даже письма, которые он так старательно прятал.

— Ложь! — воскликнул он, чтобы скрыть свое смущение. — Это не любовь! Если ты прочитала письма, то знаешь это не хуже меня. Мы с Кончи только друзья. Это письма женщины-приятельницы, которая немножко не в себе!

Больная грустно улыбнулась. Да, сначала была только дружба, даже меньше: лукавая игра капризной женщины, которая развлекалась, мороча знаменитого художника и возбуждая в нем чувства влюбленного подростка. Хосефина хорошо знала свою школьную подругу и была уверена, что дальше этого не пойдет; поэтому и выражала пренебрежительное сочувствие этому беспомощном великану, который влюбился, как последний дурак. Но потом произошло нечто чрезвычайное, что-то ей непонятное, и ее предсказания не сбылись. Теперь ее муж и графиня де Альберка — любовники.

— Не возражай, нет смысла. Я знаю наверняка, и эта уверенность меня убивает. Я догадалась обо всем, увидев, каким ты бываешь иногда рассеянным; ни с того ни с сего счастливо улыбаешься, будто смакуешь воспоминания. Я догадалась об этом, услышав, как весело ты утром напеваешь, а когда возвращаешься домой, то весь пахнешь духами. Дальше можно было и не читать ваших писем... Ты, бедолага, приходишь домой и думаешь, что все остается за дверью, а ее запах летит за тобой, разоблачает тебя... Он тревожит меня даже сейчас.

И она раздула ноздри, с мучительным выражением втягивая в себя воздух, закрыла глаза, словно хотела спрятаться от видений, будивших в ней эти ароматы. Муж упорно отрицал, поняв, что других доказательств его неверности у жены нет. Все ложь, выдумки ее больного воображения!..

— Нет, Мариано, — прошептала больная. — Она в тебе, она заполонила твое воображение: я все вижу. Ранее в голове у тебя витали тысячи бессмысленных фантазий — все голые женщины, блудницы, о которых ты всегда мечтал. А теперь ты только о Конче и думаешь; она — твое желание, воплощенное в плоть... Оставайтесь же и будьте счастливы. А я уйду... в этом мире места для меня нет.

На мгновение она замолчала, и в ее глазах снова заблестели слезы в память о первых годах их супружеской жизни.

— Никто не любил тебя так, как я, Мариано, — сказала она с тоскливой нежностью. — Теперь же смотрю на тебя, как на чужого, без любви, но и без ненависти. И все же… все же ни одна женщина не любила своего мужа так страстно и горячо!

— Я обожаю тебя, Хосефина. Люблю тебя, как и тогда, когда мы впервые встретились. Ты помнишь?

Но в голосе его звучала фальшь, несмотря на все усилия говорить с искренним чувством.

— Не старайся, Мариано, ничего у тебя не выйдет. Все кончено. Ты меня не любишь, и мои чувства уже давно мертвы...

На ее лице промелькнуло выражение глубокого удивления. Неужели она так спокойно прощает и на пороге небытия так безразлична к мужу, который заставлял ее столько страдать? Ей представился огромный цветущий сад. Цветы казались вечными, но вот наступила зима, и они завяли и осыпались. А мысль Хосефины полетела дальше, преодолевая холод и смерть. Снега начали таять, и вновь засияло солнце: пришла новая весна, а с ней и новую любовь, голые ветви покрылись зеленью, распустили листочки.

— Кто знает! — прошептала больная с закрытыми глазами. — Возможно, ты еще вспомнишь обо мне, когда я умру... Возможно, почувствуешь хоть немного любви и благодарности к женщине, которая тебя так любила. Человек всегда стремится к тому, что для него навеки потеряно...

Обессиленная от перенапряжения, больная замолчала и погрузилась в тяжелую дремоту, другого отдыха она теперь не знала. После этого разговора Реновалес почувствовал, что он — жалкое ничтожество по сравнению со своей женой. Она прощает мужа, хотя знает абсолютно все о его любовном приключении: читала письмо за письмом, следила, как меняется выражение его лица, следила за каждой его улыбкой, вызванной воспоминаниями о предательской любви, вдыхала почти неуловимый аромат духов, который исходил от него, и, видимо, целыми ночами мучилась в изнурительной бессоннице, представляя себе цветущее тело соперницы. Но Хосефина молчала! И умирает без единого слова осуждения! И он не упал к ее ногам, вымаливая прощение! И даже не вздохнул, не проронил хотя бы одной слезинки!

Он теперь боялся оставаться с нею наедине. Милито вновь перебралась в родительский дом, чтобы ухаживать матерью. Маэстро прятался в мастерской и стремился в работе забыть об этом жалком теле, которое лежало под одной крышей с ним и в котором понемногу угасал огонек жизни.

Но напрасно накладывал он на мольберт краски, брал в руку кисть и готовил полотна. Далее мазни дело не продвигалось; казалось, он совсем разучился рисовать! То и дело он тревожно оборачивался, потому что ему слышалось, будто Хосефина заходит в мастерскую, чтобы продолжить разговор, в котором так отчетливо проявились ее душевное величие и его ничтожность. А то вдруг Реновалеса охватывало непреодолимое желание посмотреть, как там жена, и он на цыпочках подходил к спальне, заглядывал в дверь и видел, как Хосефина, похожая на живой скелет, туго обтянутый желтой кожей, слушает дочь и улыбается жуткой улыбкой живого мертвеца.

Хотя тело ее совсем высохло, она худела и дальше, таяла на глазах.

Порой она погружалась в мучительный бред, и дочь, сдерживая слезы, соглашалась на фантастические путешествия, которые задумывала мать; они поедут с Милито далеко и поселятся в прекрасном саду, где нет мужчин, нет художников... Ни единого художника!

Хосефина прожила еще почти две недели. Охваченный жестоким эгоизмом, Реновалес сетовал на жизнь, не мог дождаться, когда же наконец можно будет отдохнуть. Если жена все равно должна умереть, то почему не умрет как можно скорее и не вернет покой всем в доме?