Обнаженная натура

Служба все длилась и длилась, и никак не хотела кончаться. Мелькнуло даже подозрение у Павла, что отец Серафим нарочно затягивает ее, подчеркнуто неторопливо читая молитвы…

Потом она, все-таки закончилась, стали гасить свечи, и Родионов вздохнул облегченно. Но оказывается впереди было еще общее вечернее правило, затем покаянный канон, затем исповедь… Установлен был посреди храма небольшой столик с одинокой свечой, какой-то старичок в валенках, кряхтя опустился перед ним на колени, открыл книгу и стал читать покаянный канон монотонно и медленно. Старичок читал и читал, то и дело повторяя: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя…» — и тогда все крестились и кланялись.

«Пресвятая Богородица, спаси нас».

И снова цепенел Павел в ожидании.

Долго тянулась исповедь, но и после нее старушки все задерживали священника, подходя с вопросами житейскими и мелкими, он внимательно их выслушивал, склонив набок голову. Родионов присел на стул у печки, ждал. Теперь ему было почти покойно и хорошо. Дремно.

Он очнулся. Отец Серафим стоял перед ним. Павел вскочил, кивнул головой:

— Здравствуйте, батюшка… Вот приехал.

— Ну и добре, ну и славно, — ласково сказал отец Серафим. — Поживешь здесь сколько можешь… А теперь идем в трапезную. Устал, небось, проголодался. Идем.

У Родионова как-то не хватило духу предупредить о том, что может он здесь пожить всего только до утра.

Вошли в трапезную, устроенную тут же в храме, в притворе. Родионов был чертовски голоден, но и тут пришлось еще некоторое время помучиться, пока медленно пели молитву перед, пока священник крестил и благословлял скудную пищу, только потом уже разрешил всем сесть за стол. Какую-то несвободу и утеснение ощутил Павел во всем. За столом никто не говорил ни слова, только молча передавали друг другу солонку или хлеб, и все это время суровый чтец в сером подряснике, стоя в углу у аналоя, читал нараспев назидательную книгу.

После чая снова была молитва, благодарственная. И ни слова не спросил отец Серафим, не поинтересовался «как жизнь?», отправил спать.

— Ступай-ступай, отдохни…

Суровый чтец проводил Родионова по непроглядно темному переулку в холодный деревянный дом, указал место на широких нарах, которые тянулись вдоль всей стены.

— Дует у нас. Двумя одеялами накройся. Служба завтра в шесть.

С этими словами он поклонился Родионову и вышел.

Комната была просторной и пустой, царил здесь сиротский неуют. Душа Павла снова затосковала и запросилась прочь отсюда, в уютный, обжитой, привычный мир. Он присел на край полатей, пощупал рукой жесткое суконное одеяло. Эх, сейчас бы в горячую ванну, да с белой пеной, подумал Родионов и вздохнул. Скинул сырые ботинки, куртку, прихватил с соседней постели еще одно жесткое одеяло и, не выключив света, полез на нары. Уже во сне чувствовал он, что все никак не может согреться. Кто-то еще входил в комнату, бормотал, укладывался со вздохами, а Родионов лежал, свернувшись клубочком, спал и чувствовал как ему здесь и колко, и холодно, и тоскливо.

Тяжелы монастырские службы. Легче камни ворочать.

Родионов и заснуть толком не успел, а уже будил его кто-то, толкал легонько в плечо:

— Вставай, старец, вставай с Богом… Служба.

Павел открыл глаза, прищурился от света голой электрической лампочки, которую, казалось, и не выключали всю ночь. Он смежил веки, мгновенно заснул, но его опять потрясли за плечо…

По дому ходили тихие человеки, поскрипывали половицами, позевывали и переговаривались негромкими голосами. За фанерной перегородкой в углу комнаты позвякивала кружка о край ведра, слышался плеск воды и фырканье. По-видимому, там умывались, поливая друг другу. Маленькие окна без занавесок были темны, во дворе все еще стояла ночь. Больше всего на свете сейчас хотелось ему почувствовать себя простуженным, больным, чтобы можно было со спокойной совестью закрыть глаза, накрыться одеялом с головой и спать, спать, спать…

Родионов вытащил руку и потрогал ледяной кончик носа. Вздохнул и резко сбросил с себя одеяло, сел на краю нар и стал обуваться. И снова заворочалась в нем тяжкая и унылая мысль о том, что напрасно он сюда приехал, напрасно…

— Ты бы, брат Михаил, протопил, что ли, печку сегодня, — обращаясь к толстому невысокому бородачу, говорил худощавый малый лет тридцати, тоже с бородкой, но белокурой и реденькой, по-видимому недавно отпущенной. — А нет, так я днем протоплю…

— Толку ее топить, — зевая во весь рот и крестясь рукою, на которой Павел заметил синюю татуировку, отвечал баском Михаил. — Все равно к ночи выдует. Тут надо фундамент подсыпать, дыры кругом…

— Дыры дырами, а протопить надо, — сказал белокурый. — Ты вон проспал вчера днем, вместо того, чтобы протопить. И так тебя батюшка Серафим укорял, что ты во время службы храпишь. Слышь ли, брат Петр, — сказал он, обращаясь за перегородку, откуда доносилось стариковское покряхтывание, сухой кашель. — Уткнется лбом в пол, будто в земном поклоне, а через минуту и захрапит…

— Бес не храпит и хлеба не ест, а не свят! — заметил Михаил.

— Ты, брат Михаил, всегда на утреннем правиле дрыхнешь, — укоризненно повторил брат, названный Александром.

— А вот это грех осуждения, — подловил его брат Михаил и низко поклонился. — Прости меня, брат Александр.

— Бог простит, а я прощаю, — быстро произнес худощавый и тоже поклонился в ответ. — Прости…

— Бог простит, — в тон ему ответил и Михаил. — Идем, что ли… А ты, брат, откуда? — обратился он к Родионову.

— Из Москвы, — сдерживая рвущуюся зевоту, сказал Павел.

— О, — брови Михаила приподнялись. — Из Москвы… Была тут весной одна из Москвы, да что-то недолго… Как звать-то?

— Павел.

— А меня Михаил. А вот этого грешника — брат Александр. А вот и брат Петр.

Из-за перегородки вышел маленький сухой старичок в бараньей душегреечке, кивнул Павлу, не поглядев на него. Охая и кряхтя, держась одной рукой за поясницу, стал перебирать какие-то бумажки на подоконнике, заглянул под подушку.

— Вот вражина! — сказал он сокрушенно. — Опять очки утащил! Как мне кафизмы читать, так обязательно очки утащит. Надо будет благословиться у отца Серафима и покадить хорошенько… Я уж сколько дней собираюсь, да все из головы выпадает…

— Это лукавый ум отводит, — сказал брат Александр и перекрестился.

— А то кто же, — согласился старичок, беспомощно оглядываясь посреди комнаты.

— Да вот же они, твои очки, — Михаил взял с подоконника и протянул старичку кожаный футлярчик. — На самом виду лежали…

— Нашлись! Слава Тебе, Господи! — обрадовался старичок, щупая футлярчик. — Это хорошо… А покадить все равно надо, брат Михаил, ты мне напомни после службы…

От дома, где они ночевали, до церкви было минут десять ходьбы. В эти десять минут Павел успел кое что вызнать у разговорчивого Михаила.

— А эта… из Москвы, она что?

— Была здесь одна, с неделю прожила. Не все выдерживают, у нас строго. Она думала, что в монастыре святые живут, А мы люди грешные. Здесь лечебница… Смыть скверну.

— Волосы какие у нее были? Светлые?

— Светлые…

Подходя к церкви, замолчали, а перед тем, как войти долго и размашисто крестились, кланялись. Крестился вместе с ними и Родионов, и кланялся тоже, склонял голову. И дивно было ему глядеть со стороны на самого себя. И не верилось, что есть где-то Москва и горят там огни, трубят машины, дикторы сообщают новости по телевизору… Может, все это только привиделось ему и ничего этого нет на самом деле…