Обнаженная тьма

Из приоткрытого, затянутого марлей окна доносился храп Эльдара. Брат к вечеру страшно напился, и чем дольше Гелий рассказывал о случившемся, чем сильнее горячился, тем больше тупел Эльдар, и если сначала он хотя бы пытался делать вид, что слушает, изредка выдавливая из себя неуверенное: «Да-а?..», то через какие-нибудь полчаса окончательно развалился, обвис на стуле и сонно лупал остекленевшими глазами. Но Гелий еще на что-то надеялся, он продолжал убеждать, настаивать, иногда срываясь на крик, – и вдруг Эльдар мешком рухнул со стула на пол!

Когда такое случилось первый раз, Гелий, помнится, страшно испугался за брата, чуть ли не «Скорую» вызывать ринулся. Но теперь он уже привык.

Эльдар был высокий, гораздо выше Гелия, и его худое тело в беспамятстве становилось страшно тяжелым. Поэтому Гелий даже не стал пытаться его поднять, и молча пошел к дивану – взять два покрывала и подушку. Одно покрывало, свернув вдвое, он положил на пол, с усилием перекатил на него захрапевшего брата, накрыл вторым покрывалом, подсунул под голову подушку… Эльдар слабо вздохнул, поворочался, устраиваясь поудобнее, и на его лице появилась облегченная, почти счастливая улыбка. Гелий погасил свет и вышел.

Он постоял немного в темном коридоре, прислонясь к стене и тяжело сглатывая ком, вдруг перекрывший горло. Это трудно – в очередной раз убедиться, что, по сути дела, он уже давно живет один на свете, и надеяться больше не на кого, кроме как на самого себя. Хотя пора бы и привыкнуть к тому, что в мире никому ни до кого нет дела. Но то, что он испытал сегодня…

Гелий вспомнил, как Петька вдруг с тоненьким визгом метнулся вперед, к Деме, и вид у него при этом был такой, что бомж попятился, прикрываясь рукой. В эту руку Петька и впился зубами, как терьер, но в следующий миг Дема с воем отшвырнул мальчишку. Сила его злости была такова, что Петька пролетел несколько метров по воздуху и грянулся оземь, тяжело ударившись головой о голову Супера. Еще раз слабо крикнул – и затих.

Гелий, ахнув, бросился к нему. Мальчишка не шевелился.

– Ты что?.. – пролепетал он. – Ты что сделал? Ты его убил?

Дема широко зевнул, показав поразительно крепкие, хоть и желтые, какие-то совершенно звериные зубы.

– Ты! Тварь!

Гелий выпрямился. Красная тьма застлала взор. Он пошел куда-то вперед, шатаясь, споткнулся – и услышал короткий, издевательский смешок.

Пелена сползла с глаз, и он увидел оскалившегося Дему, который стоял, вытянув руку. Из кулака торчало что-то черное, и Гелий не сразу понял, что это ствол пистолета. Того самого, о котором говорил Петька!

– А не пошел бы ты в жопу? – весело сказал Дема. – Ишь, герой выискался! Пошел, ну! Или пулю словишь.

И, снова оскалясь, ушел в свой балаган, по-волчьи обернувшись на прощание.

Гелий немного постоял, потом, вспомнив, что произошло, бросился к Петьке.

Он был жив, слава богу, – пульс слабо трепетал на тоненькой шейке, – но так бледен, что у Гелия защемило сердце. Подхватил Петьку, поудобнее устроив его голову на своем плече, – и побежал к поселку.

Прыти его, впрочем, хватило ненадолго: почти сразу сбился с шага, и сердце так зачастило, что дальше еле брел. Спасибо, его завидела Елизавета Петровна – подбежала, перехватила на руки внука, прижала к себе. Она даже не спрашивала, что случилось, – выдавила только: «Дема? Я так и знала!» – и тяжело зашагала к дому.

Гелий брел следом. Ему очень хотелось пойти домой, вообще забиться куда-нибудь, замереть, чтоб не думать ни о чем, не вспоминать остекленевшие глаза Супера, Демины желтые, звериные зубы, однако думал, что может понадобиться Елизавете Петровне как свидетель – ну, когда она успокоится насчет Петьки и пойдет писать заявление в милицию. Но, к изумлению Гелия, шли часы, прибежал вызванный Ховриной врач со станционного медпункта – Айболит всего поселка, – потом вышел на крылечко, где поджидал Гелий, сообщил, что Петька теперь спит, и отправился на станцию, – а Елизавета Петровна все не выражала намерений куда-то идти. Гелий наконец спросил впрямую – и наткнулся на потускневшие глаза:

– Какой смысл? Это бесполезно!

– Почему? – закричал Гелий. – Ведь я сам видел, что Дема принес голову Супера!

– Он от всего отопрется, и Малявка его поддержит. Уж не знаю, каким они там миром мазаны, но точно знаю, что одним.

– А как же Петька? Он проснется и спросит… – Голос у Гелия внезапно сел. – И мы ему скажем, что просто промолчали, что струсили?

Елизавета Петровна смотрела на него со странным выражением. Гелию показалось, что она рассердилась за невольную грубость, но он не собирался просить прощения. А на самом деле Елизавета Петровна думала, что никогда не видела прежде в этом тихом мальчике такой исступленности. Она думала о том, что, наверное, вообще неверно воспринимала Гелия прежде, а он, оказывается, может быть жесток и беспощаден. И ей было стыдно, что она никак не может утешить отчаяние, которое звучало в его срывающемся голосе. Она давала юноше плохой урок… но что было делать?

– Я не хочу, чтобы моего внука убили, – глухо сказала Елизавета Петровна и ушла с крыльца, давая понять, что разговор кончен.

– Да кто его убьет, вы что? – вскрикнул Гелий – и осекся, вспомнив черный пистолетный ствол.

Убьет. Дема точно готов был убить Петьку в тот миг, когда мальчишка укусил его поганую лапу. Он прикончит всякого, как прикончил Супера, – и не поморщится! Для него люди – такой же мусор, как он… как он сам – для этих людей!

И все-таки Гелий не оставил своих попыток призвать на помощь справедливость. До вечера шатался по поселку, рассказывал жуткую историю смерти Супера всем и каждому, пытаясь хоть в чьих-то глазах увидеть что-нибудь еще, кроме искры возмущения, тотчас гаснувшей, впрочем, под влиянием страха.

Не увидел. Малявка не стал с ним разговаривать – что и требовалось ожидать.

Оставалась надежда только на Эльдара. Гелий побежал встретить его с работы, увидел некошеную крапиву, схватил косу, ожесточенно замахал ею и воображая, что перед ним Дема, мгновенно очистил лужайку. Тут вышел Эльдар – и у Гелия упало сердце: брат был пьян! И все-таки Гелий еще надеялся на что-то, когда в сотый раз повторял ему жуткую историю о голове Супера… повторял, пока Эльдар вдруг не рухнул со стула и не заснул мертвецким сном.

Тогда он вышел на крыльцо, сел и начал смотреть на звезды, думая о том, что остался один на свете и, значит, надеяться можно только на себя.

Странно – он не презирал никого из людей, отказавших ему в помощи. Он их жалел, как врачи жалеют больных, которым не в силах помочь, – безнадежных больных. Насколько бы профессиональная усталость ни притупляла иногда силу сострадания, изначально развитую во врачах сильнее, чем в остальных людях, случаются мгновения, когда ты жизнь готов отдать ради какого-то одного, порою даже незнакомого тебе человека. И если бы появился некто всемогущий, изрекая: «Умри, а сей жив будет, встанет и пойдет!» – ты знаешь, что готов умереть, и умрешь счастливым. Но никто не появляется, никто ничего не обещает, и у тебя опускаются руки, ты сознаешь свое бессилие, и сердце болит, а поскольку нельзя же вечно жить с болящим сердцем, ты невольно ожесточаешь его, повторяя в который раз: «Медицина бессильна!»

Гелий встал. Он не хотел говорить – медицина бессильна! Родители его были хирургами – как рассказывали, очень хорошими хирургами. Он их почти не помнил, знал только со слов брата. Он и деда с бабушкой знал со слов брата: бабушка, красавица-казачка, пекла потрясающие пироги, а дед-кавалерист погиб потому, что был чрезмерно уверен в стремительной силе своей бригады, вышедшей верхом, с шашками против тяжелой мощи фашистских танков. От деда осталась кубанка и наградной наган, до сих пор хранившийся в старинной костяной шкатулке. Гелий видел его раз или два – ключ от шкатулки Эльдар берег пуще глаза, носил на шее, рядом с крестильным крестиком и образком божьей матери.