Оболочка разума

– Может, мой папка… – чисто по-рыжиковски вздохнул Женька Рязанцев, поглаживая отполированную многими ладонями лобную кость. – Тоже где-то потерялся. Сам из дому тю-тю, а паспорт бросил… Тюкнули где-нибудь, а документов-то нет… Правда же?

– Нет, – сказал доктор Рыжиков. – Это не твой отец. Твой отец живой-здоровый. Может быть, это твой прапрадедушка какой-нибудь… Но, может быть, и мой…

– Вот бы красный фонарь в него всунуть и постучаться в окно! – переключился Женька с философского лада на практический.

– Неплохо… – одобрил доктор Рыжиков, не посчитав нужным добавить, сколько лет назад, еще до войны, этот метод опробывался под обывательскими окнами. Кем – не стоит уточнять. Все мы немножко лошади.

За чаем, когда елка уже блестела и сверкала как царица. Женька вдруг надсадно закашлялся. «Куришь?» – спросили его. Он помотал головой, вытер слезы. Анька с Танькой быстро вскочили и побежали к его пальто. Женька не успел даже дернуться, как они весьма ловко (опыт борьбы с курением мальчишек в классе) вытряхнули из карманов горсть табака, две мятые «памирины» и два обугленных чинарика – НЗ.

– Вот это ну! – удивился Валера Малышев. – «Памир» теперь даже солдаты не курят.

Женька насупился и пробурчал что-то вроде того, что если не воровать, то где наберешь на «Приму». Ему назначили штраф – заучить на выбор один стишок Бернса, если он так любит самодеятельность. Прочитано было следующее:

Нет, у него не лживый взгляд, Его глаза не лгут, Они правдиво говорят, Что их владелец – плут.

И:

Король лакея своего Назначил генералом, Но он не может никого Назначить честным малым.

Женька долго хихикал, потом с удовольствием повторил их по пять раз каждое. Но тут ему испортили весь компот, начав запоздало стричь ногти и мыть уши, не допуская без этого унижения к зефиру в шоколаде, принесенному Валерой Малышевым от товарищей-кибернетиков, ездивших в командировку в Москву, где тогда его еще было навалом. Конечно, не для Женьки Рязанцева и даже не для Аньки с Танькой, хотя и их симпатии немаловажны, Валера нагружал товарищей. Но за улыбку, озарившую высокомерное лицо Валерии, он был готов пожертвовать добычей и скормить ее даже Рексу.

Это было, конечно, полное оскорбление личности. Но зефир в шоколаде велел терпеть. «Сойдет в темноте…» – сказал Женька, ощутив во рту таяние первого зефирного кусочка.

– Ну, поняли, что такое алгоритм? – спросил Валера Малышев.

– Поняли! – закричали Анька с Танькой. А папа – мужчина?

И ответили сами себе: «Да!»

– Молод?

Анька крикнула «да!», Танька – «нет!», после чего они поспорили и чуть не подрались, но потом помирились и хором спросили:

– Холост?

– Да! – Анька.

– Нет! – Танька.

– Ты что, дурочка, что ли? – дернула ее Анька. – Если нет, то где тогда мама?

Танька расплакалась.

…Отяжелевший и обмякший, отогревшийся Женька тоже спросил из раскладушки:

– А где ваша мамка? Че она плачет?

– Далеко, – спокойно сказал доктор Рыжиков. – Уехала.

– А, – зевнул Женька. – В отпуск… А это что за город?

Макет загородного жилого и культурно-оздоровительного комплекса золотился под настольной лампой.

– Это такой наш город будет, – сообщил доктор Петрович. Давно пора было отнести макет жене архитектора Бальчуриса. Сроки конкурса истекали. Если бы она позвонила, он давно бы сходил. Но, может быть, она про это и забыла…

Пока он сел и начал мастерить наушники для всех больных. Для каждой койки – для Туркутюкова и Чикина, для старичка аптекаря, которого вчера все-таки положили, для Жанны Исаковой и для девочки – дочки самых богатых родителей города, у которой приживалась рука. Общее радио на всех только бы вызвало ссоры, как часто бывает в больницах, санаториях и поездах. Перед ним на столе лежала кучка наушников, подаренная знакомым военным из списанного радиоЗИПа.

– Че это вы делаете? – не поленился привстать уже растекшийся Женька. – А зачем вы меня сюда взяли?

Этого вопроса доктор Рыжиков давно боялся, и от него по груди прокатилась волна теплых помоев. То, что он должен был сделать с Женькой, начинается в жизни раз. Уже никогда нельзя будет сказать, что Женька невинен. Что его никогда не толкали на путь измены и предательства за корку хлеба и глоток похлебки. Нет предела человеческой подлости.

«Нет, мы не немножко лошади, – мысленно сказал доктор Рыжиков. – Мы очень крупные шакалы». Но вслух сказал совсем другое:

– Чтобы на каникулах заняться алгеброй, историей и географией…

– А литературой? – спросил Женька.

– Если ты Агафона Никифоровича знаешь, то с литературой у тебя все в порядке, – успокоил доктор Петрович.

– А алгоритм – это что, алгебра?

Если бы можно было сделать эту мерзопакостную операцию, не затронув Женькину душу… Но если Женька догадается, ради чего это вчерашнее детское кафе, и эта елка, и билет на завтра в цирк, ради чего микроскоп с таинственным мерцанием зазубрин на лезвии бритвы… Тогда конец. Только в одном случае еще не все потеряно – если Женька взбунтуется и перебьет это все на кусочки. И кафе, и цирк, и пригородную зону, и микроскоп. Если в нем проснется возмущенная подкупом за предательство семейной тайны душа. Тогда он уже человек. Даже раньше, чем положено.

Доктор Рыжиков подозревал, что душа в человеке просыпается что-то годам к тридцати. И то не в каждом. Это дело весьма трудоемкое – приобретение души.

Вернее, сначала она есть у маленьких детей – они получают ее даром. Потом, ближе к жестокосердной юности, душа куда-то испаряется, и ее надо накапливать снова. И она возвращается только в награду за труды и мысли. Не за всякие труды и не за всякие мысли, если так можно выразиться. Как видно, где-то во вселенной есть район сосредоточения душ. Они прибывают туда полковыми и батальонными колоннами, отдыхают, приводят себя в порядок, заправляются, чистятся-нежатся до поры, потом возвращаются по новому назначению.

А есть так и не вызванные обратно души, напрасно ждущие востребования от своего телесного прибежища. Ну и конечно же место души – в лобных долях, иногда ее еще зовут сознанием.

И получается, что бродят по земле бессознательные – они же и бездушные – тела с безупречным пищеварением и сердечно-сосудистой лет на тысячу. Бывает, даже с неплохим характером.

А над ним – бесприютные сироты-души.

Только это еще надо обсудить с Сулейманом.

Вслух он сказал:

– Не бойся, это высшая математика. Это не для тебя, а для роботов, чтоб их учить…