Обоснованная ревность

Полузахлебнувшегося Игоря подобрали в волнах. Бот принадлежал английскому торговому судну, на борту которого Игорь побывал накануне по служебному делу. Он узнал шкипера. "Там ад, — сказал ему шкипер по-английски, тыча большим пальцем за спину. — Большие суда носятся между домами, крушат их и сами рассыпаются в щепы". — "Да, одно я видел", — согласился с ним Игорь. Какое-то бесчувствие охватило его. Он теперь так же стремился обратно, как поутру — вперед. Части разорванного Исаакиевского моста неслись навстречу, а один обломок чуть не опрокинул их бот. Разъяренные волны свирепствовали и на Дворцовой площади, и Невский проспект превратился в широкую реку, но бедствие на Адмиралтейской стороне все же не было столь ужасным, и это слегка успокоило Игоря. В середине дня вода начала сбывать; к вечеру на улицах уже появились первые экипажи, и к полуночи Игорь добрался пешком до своего дома…

На месте своего дома он обнаружил пароход огромной величины. На борту его прилепился листок, вроде объявления. Машинально он отлепил его… Все строчки были размыты, но какой же автор не узнает лист своей рукописи в лицо! Волны, ветер, обломки, Кумир с занесенным победным копытом… "Он же сейчас в Михайловском! Откуда он все знал?.." — в ужасе забормотал Игорь, опять внутри пронесся ветерок, и будто завернулась фалдочка чьего-то фрака, и вспышка, вроде молнии, полыхнула перед глазами, в последний раз осветив черную громаду парохода и размытые строки Игоревой рукописи. Игорь захохотал и побежал, обезумев, как Евгений, бормоча строки будущей пушкинской поэмы, как заклинание. За ним гнался автор поэмы, ветер трепал его бронзовую пелерину… Но живого Пушкина здесь быть не могло, тем более и бронзового — ни опекушинского, ни аникушинского… "Да ведь и сам "Памятник" еще не написан!" — История вышла из берегов, как Нева, и захлестнула Игоря с головой… Он прятался от Пушкина за церковью Покрова, мелко и неумело крестясь.

Здесь его и подобрали, израсходовав внеочередной миллиард миллиардов на спасательную экспедицию. Здесь, в центре Коломны, но — в наше с вами время: мокрый насквозь, под ясным небом, он топтался около архитектурного сооружения с буквами "М" и "Ж" на месте былой церкви, в отчаянии сжимая обломки своей тросточки…

Там он и сидит, кончая свой двадцать первый…

За окном, в черном космосе, шелестит великое трехсотлетие; спутники развешаны, как гирлянды на новогодней елке; праздничные шутихи перелетают от спутника к спутнику, искрами осыпаясь в пропасть остального мироздания.

Палата его тиха и отдельна, но он и так ничего не слышит: времена спутались в его голове, в ней, бедной, не прекращается погоня будущего за прошлым: он гонится за Евгением, Евгений за Пушкиным, Пушкин за Петром. Потом они бегут в обратную сторону — все гонятся за ним, и тогда ему страшно. За окном космические физкультурники в индивидуальных скафандрах с прожекторами во лбу исполняют в акробатическом полете горящую цифру 300. Игорь бормочет, как Германн — тройку, семерку, туза, перебирая теперь уже такие древние строки:

Дар напрасный, дар случайный… Посадят на цепь, как зверка… Похоронили ради Бога…

Он сжимает и разжимает кулак, в котором — пуговица. Он жалобно плачет, бьется и воет, если пытаются ее отнять. Ее ему оставляют, и он — спокоен. Его счастье — они не догадываются, что она — подлинная!

Все больше бессилие овладевает автором на его чердаке. Если бы автор видел, до чего похоже его жилище на его собственную попытку описать будущий мир! Дождь перестал, и небо очистилось. Ночь глуха, и нет путника, чтобы увидеть, как чердак автора висит в ночи, подвешенный на гвоздиках света из щелей и дырочек, будто небо на звездах. Кажется, что занимается там пожар. Или дотлевает.

Слайды Игоря проявили, пленки прослушали… Подтвердили диагноз. Нет, Игоря не в чем было упрекнуть: он не засветил и не стер. Но — только тень, как крыло птицы, вспархивающей перед объективом, и получилась. Поражала, однако, необыкновенная, бессмысленная красота отдельных снимков, особенно в соотнесении с записями безумного времелетчика: буря, предшествовавшая облачку, глядя на которое поэту пришла строчка "Последняя туча рассеянной бури…"; молодой лесок, тот самый, который— "Здравствуй, племя, младое, незнакомое…"; портрет повара Василия, захлопывающего дверь; замечательный портрет зайца на снегу: в стойке, уши торчком, передние лапки поджаты; арба, запряженная буйволами, затянутая брезентом, вокруг гарцующие абреки; рука со свечой и кусок чьей-то бороды; волны, несущие гробы… и дальше все — вода и волны.

И пленки: шорохи, трески, мольбы самого времелетчика, чье-то бормотанье, будто голос на другой частоте или магнитофон не на той скорости, и вдруг — отчетливо, визгливо и высоко: "Никифор! Сколько раз тебе говорил: ЭТОГО не пускать!"

И здесь мы ставим точку, как памятник, — памятник самой беззаветной и безответной любви.

И обнаруживаем себя, слава богу, в своем, в собственном времени. НАШЕ время (мое и ваше): под утро 25 августа 1985 года.

Дерево 1971—1997

…промчалась четверть века!

Пушкин, 1836

Похороны семени

Хоть что-нибудь додумать до конца! — обидней и отрадней нет венца… Арифметических страстей четыре действа, а целое число одно — один, один! Иррацьональный бред — есть опыт кратной дроби: двенадцать восемнадцатых… ноль, запятая, шесть… шестерок ряд уходит в бесконечность, вильнув апокалипсиса хвостом… Хоть раз совсем понять и разделить остаток на самого себя — такое счастье! не жить небрежностию жизни и надежды: деление на единицу — есть реальность… смерть — целое число! Но разуму безумье неопасно — и иррацьональное зерно у ченым учтено с спокойствием ужасным: "Ну, что же, здесь не сходится всегда". Так право человека — есть свобода подумать ложно, рядом с мыслью — право. Так разуму безумье неопасно… Как будто бы! Есть мера одиночеств, каких никто не знал, кроме тебя, хотя бы потому, что их изведать — и есть задача; шифр ее таит возможность продолженья, и остаток, как он ни мал, есть завтрашний твой день. Каким бы способом Творца загнал Спаситель иначе продолжать ошибку рода? Какая, к чорту, логика в Твореньи — оно равно лишь самому себе! Нас заманить в себя гораздо легче, чем в землю семечки… И семя есть мы сами. Смертелен наш разрыв! Такая пошлость не понимать, что только в нас есть жизнь! Не нам кичиться бедностью с тобою, держась за схемы общего удела! Не отпереть нас рабскою отмычкой боязни быть отвергнутым… Глаголы "отдать" и "взять" имеют общий смысл: ВСЕ не берет НИКТО. ВСЕ никому не надо. Доставшееся мне… И мера одиночеств — и есть запас любви, не вскрытый никогда. Мне надо умирать ежесекундно! Мне хоронить себя так не опасно, как разве дерево хоронит семена… Их подлинно бессмертье: без разрыва из смерти — жизнь. Таит в себе дискретность наличие души. Через какие бездны придется пролететь, чтобы достичь того, что дереву дано и так. Жалеть об этом, право, нам не праздно: однажды перестать стараться быть понятным — и самому стать тем, что можно понимать.

1971

День рождения

Оставим этот разговор… нетелефонный… Трубку бросим. В стекле остыл пустынный двор: вроде весна. И будто осень. Вот кадр: холодное окно, Ко лбу прижатое в обиде… Кто смотрит на твое кино? А впрочем, поживем-увидим. Вот счастье моего окна: закрыв помойку и сараи, глухая видится стена, и тополь мой — не умирает. Печальней дела не сыскать: весну простаивая голым, лист календарный выпускать, вчерашний утоляя голод. У молодых — старее лист… и чуждый образ я усвою: что дряхлый тополь шелестит совсем младенческой листвою, что сколько весен — столько зим… Я мысль природы понимаю: что коль не умер — невредим. Я и не знал, что это знаю. Что стая вшивых голубей, тюремно в ряд ссутулив плечи, ждет ежедневных отрубей (сужается пространство речи!) — и крошки из окна летят! Воспалены на ветке птицы: трехцветный выводок котят — в законных крошках их резвится. Вот — проморгали утопить — И в них кошачьей жизни вдвое; проблема "быть или не быть" разрешена сама собою. Их бесполезность — нам простят. Им можно жить, про них забыли… И неутепленных котят подобье — есть в автомобиле: прямоугольно и учтиво, как господин в глухом пальто, в конце дворовой перспективы стоит старинное авто. Ему задуман капремонт: хозяин, в ясную погоду, не прочь надеть комбинезон… В решимости — проходят годы! Устроился в родном аду, ловлю прекрасные мгновенья… В какую жопу попаду я со своим проникновеньем?! Котятам — сразу жизнь известна, авто — не едет никуда, соседу — столь же интересно не пожинать плодов труда… И мне — скорей простят небрежность, чем добросовестность письма: максимализм (души прилежность) — есть ограниченность ума и — помраченье. Почернели на птицах ветви. Лопнул свет. Погасла тьма. И по панели пронесся мусор. И — привет! В безветрии — молчанья свист, вот распахнулась клетка в клетке — и птицы вырвались, как хлыст, оставив пустоту на ветке. Двор — воронен, как пистолет, лоб холодит прикосновенье… и тридцать пять прожитых лет — короче этого мгновенья. И — в укрощенном моем взоре — бесчинство ситцевых котят, и голуби, в таком просторе, с огромной скоростью летят.

1972

Открытое окно

Переделкино,

3 часа ночи 25 января 1980 года

(действительное происшествие)

И он мне грудь рассек мечом…..Свеча горела.

Мой друг сидел, не уходил, бубнил, как эхо. И не было взаимных сил, чтоб он уехал. А я сидел, а я кивал, мне было плохо. Пока он все-таки не встал — простор для вздоха… И я, с избытком широко, раскрыл окошко: мол, воздух зимний и покой — не так, мол, тошно. И отвратительный комок из одеяла в пододеяльнике, как мог, расправил… Стало мне легче, тише, я остыл… И было небо рассветно-красным и пустым. Сон сном и не был. Хотел я выскользнуть в окно, и в одеяле, взлетел как целое одно на пьедестале. Но воздух зимний охватил нагое тело, и я упал на пол без сил. Такое дело. Не узнавал себя в зеркальном отраженьи. Как труп, я на полу лежал, как в пораженьи. Тогда приближилось Оно — не чорт, не ангел — как будто бы влетел в окно пришелец наглый. Он был невидим, ощутим, брезглив, печален — не шестикрылый серафим, а так — начальник… И он за член меня схватил, как для упора. И потянул. Но отпустил довольно скоро. К моей груди он приложил как будто руки, проник между костей и жил с чутьем хирурга. И было мне в его тисках совсем не больно, когда б не жалкий этот страх: мной — недовольны… Я перед ним лежал как труп, не в силах всхлипнуть… И он нащупал во мне куб, паралле…пипед. И он шкатулочку извлек, чуть-чуть натужась… тогда пустой мой кошелек заполнил ужас. Как будто бы я сейфом был, комодом, шкафом… А Он мне дверцу отворил, полез за шарфом или за чем-нибудь еще, понастоящей… И вот — нашел иль не нашел?..— задвинул ящик. И впечатленье таково, по удаленьи: во мне лежала вещь Его на сохраненьи… Поковырявшись, он исчез, как снявши мерку, и за окном шуршал, как лес. ища тарелку… Ах, что же сделал Он со мной?..— догадка тщится.— С моей единственной, родной, Его вещицей? Кто это был?! Проверка, сон, предупрежденье? профилактический ремонт? иль вновь рожденье? Он удалил или принес? вложил иль вынул? вернул, почистив?.. — вот вопрос! не только символ. Лежал я, тая, не дыша — вершилось дело: со мной творилася душа, во мне болела. Я гладил: Есть или не Есть? в груди, за дыркой?.. И принимал Ее как Весть, а не как пытку. Я прижимал ее, как тать… И мы уснули. Как будто бы хотели взять… а нам — вернули.

Памяти Высоцкого

С дорожденья горечь хины Я познал как жизни вкус: Выжить — нам важнее кино — И других любых искусств. Начинал я — то, что надо! — С глада, хлада и свинца, Но на жизнь мою блокады Не хватило до конца. Недоумер и от водки, Не свалился со стропил, И не сделалась короткой Та, где я страдал и пил. И кирпич не откололся Ни один мне промеж рог, И на нож не напоролся — В этом тоже виден рок. Потрясет лишь лихоманка, Да помучает прострел… Не сгорел я вместе с танком И без танка — не сгорел. И хотя не ведал броду, Изживал в себе раба, Но не умер за Свободу,— Ждал Судьбы, но не Судьба… От разлуки, от печали, Горя, боли и стыда — Раз не умер я вначале, Значит, больше никогда. Горстка образного праха Эти смерти… Знали б вы! Как не умер я от страха… Как не умер от любви! В жизни, как звезда успеха, Светит нам частица "не": Я не умер, не уехал И не продался вполне. Глубже истины не выдашь  И не превзойдешь умы: "Раньше сядешь — раньше выйдешь", "От тюрьмы да от сумы…" Дом казенный — свет в окошке — Нас в обиду нам не даст. Недомучит понарошке, Через век переиздаст. Я не умер, я не умер, Я не умер… вот мотив! Неужели это в сумме Означает, что я жив?