Обожание
Шрифт:
ЛАТИФА
А вот я ее понимаю, эту даму. Я тоже хотела бы иметь серебро и начищать его. Я ее понимаю.
ЖОЗЕТТА
Это была моя жизнь, слышите, вы? Я тоже человек, а не сорная трава. У каждой Жозетты на свете есть своя история, и моя такова: отец, гордый как петух — он, сын крестьянина, повесил над дверью табличку нотариальной конторы; мать, счастливая тем, что ей, дочери крестьянина, больше не надо самой сворачивать курам голову, ощипывать их, обжигать бледную, холодную, пупырчатую кожу, а можно покупать курочек в супермаркете, упакованными в целлофан, — да, мы гордились — как бы вы к этому ни относились: фи! целлофан, пластик! — всем, что Романистка презрительно называет китчеми дешевкой.
РОМАНИСТКА
Простите меня, Жозетта. Вы совершенно справедливо меня одернули. Без этих подробностей и нюансов никто не поймет продолжения истории.
Эльке недавно сказала, что не боится рассказывать дальше, но теперь, как это ни парадоксально, ваша честь (ведь слушание — моя собственная инициатива!), я сама боюсь продвигаться дальше. Скрепя сердце приступаю к последнему отрезку истории, который закончится исчезновением Космо.
ФРАНК
А что в этом такого ужасного, мы ведь все знаем, чем дело кончилось!
Ну же! Возьмемся за руки и заведем веселый хоровод, чтобы отпраздновать смерть клоуна-развратника.
ЭЛЬКЕ
Я долго молчала, а теперь беру слово, ваша честь. То, что я сейчас расскажу, удивит многих. Самоубийство отца вкупе с чтением его переписки с Верой действительно сильно потрясли Космо, но было бы ошибкой считать эту драму единственной и исключительной причиной его краха. Я не просто так хотела рассказать вам о приступе мигрени, случившемся задолго до смерти Андре.
Но после этих событий кризисы, бесспорно, участились и стали более тяжелыми.
САНДРИНА
Да, посмотрела в старых записях и могу подтвердить, что первая мигрень в родной деревне случилась у Космо в конце 1970 года, вскоре после сцены на кладбище, которую описала нам Клементина. Ему было всего двадцать семь лет.
ЭЛЬКЕ
Космо писал мне, что разрывается между отцом и матерью, как будто его разрубили надвое топором. Теперь, когда Андре умер, а Жозетта осталась одна, горевала и была с ним нежна (да, нежна потому что она, безусловно, по-своему любила сына), чувство раздвоенности только усилилось; Космо боялся сойти с ума.
Если бы он мог поверить, что мать виновата, а отец нет, или наоборот, возможно, он бы не утратил здравость рассудка. Но у него тоже были серьезные сомнения насчет душевного здоровья отца: с самого детства он беспомощно наблюдал его то в ярости, то в прострации, а потому легко мог поставить себя на место матери. Они с Жозеттой часто ужинали вдвоем, потому что Андре был слишком угнетен, чтобы выйти к столу. Теперь Космо был взрослым мужчиной и, глядя, как я одна воспитываю детей, задним числом восхищался стойкостью своей матери. Слабость Андре печалила его. А мысль о том, что Жозетта могла запереть мужа в психушку в том числе ради него,просто убивала.
Чтобы не впасть в беспросветную тоску, он думал о письмах отца к Вере и начинал ненавидеть мать. Звонил ей из Парижа и осыпал упреками, доводя до слез, говорил, что не желает ее видеть.
Потом раскаивался, садился в поезд, бросался к ногам матери и умолял простить его.
Сегодня он был Андре, на следующий день — Жозетта; потом метаморфоза стремительно ускорилась: один час — Андре, другой — Жозетта; минуту — Андре, другую — Жозетта… Хоть головой об стенку бейся — иногда он так и поступал, ваша честь.
«У меня выдирают мозг, — стонал он измученным болью голосом. — У меня сейчас череп треснет!»
Я, конечно, воспринимала эти слова как метафоры. Откуда мне было знать, что в них чистая правда — физиологическая правда?
У Космо были профессиональные обязательства, он не мог позволить себе подобных слабостей. Чтобы выдерживать бешеный темп своих представлений, он накачивался лекарствами и консультировался у все более дорогих специалистов.
Самое удивительное, что все это время его популярность стремительно росла и стала почти немыслимой. Его карьера стала чем-то вроде вечного двигателя, он мог делать и говорить на сцене
все, что угодно, а публика продолжала устраивать овации и превозносила его до небес. Он чувствовал, что успех его преследует. Куда бы он ни шел, люди узнавали его, останавливали, благодарили, осыпали похвалами…«Это чистый кошмар, — говорил он мне по телефону. — Я — товарный знак, как „Смеющаяся корова“ [16] ; мое лицо известно всему миру — как ее морда. Ты знаешь, что уже существуют клубы космофилов, не только во Франции, но и за границей? Люди преподают космологию, пишут обо мне воспоминания, защищают диссертации… Вчера я познакомился с парнем из Торонто — вообще-то он вполне симпатичный, который слово в слово пересказал мне — держись за стул! — один из спектаклей 1962 года! Я был ошеломлен — он играл лучше меня…»
16
Картинка на упаковке плавленого сыра.
КОСМОФИЛ
Как вы понимаете, это был я.
ЭЛЬКЕ
«Они меня анализируют! — говорил он. — Кладут в спичечный коробок и наклеивают этикетку! Хуже всего то, что они якобы понимаютменя, а я сам понятия не имею, кто я такой, куда и зачем иду. Эльке, что со мной будет? Я уже не Космо!Когда у меня берут интервью, я чувствую, что журналист просто ошибся адресом. Мне кажется, я — самозванец, я выдаю себя за Космо, это ужасно! Пока мне удается дурачить публику, играть свою роль убедительно, но что будет, когда я начну забывать текст? Люди заговорят со мной об одном из моих номеров, а я улыбнусь в ответ пустой улыбкой; вот так: „Ах да, „Я воюю“, ах да, вам понравилось, как мило, очень приятно, спасибо, большое спасибо“. А потом, когда вспомню текст „Я воюю“, думаю: да, это было неплохо, но это было раньше,теперь я на такое не способен, я не могу импровизировать, слова не приходят, со мной покончено, покончено! Где мне скрыться, Эльке? Я больше так не могу, хочу, чтобы все закончилось…»
Темная сторона наступала. Другое имя темной стороны, ваша честь, — сомнение. Космо истерзал себя, а потом взялся за меня. «Ты думаешь, что любишь меня, — говорил он, — но это неправда. Ты любишь картинку, человека, которого видела по телевизору. По-настоящему ты ценишь во мне только мою известность, тебе нравится спать с человеком, чье имя у всех на устах, но ты меня не знаешь и — главное — не хочешь знать, в глубине души ты предпочла бы, чтобы меня здесь не было, тогда ты смогла бы в одиночестве предаваться мечтам и фантазиям обо мне. Даже когда я здесь, у меня чаще всего ничего не выходит в койке, и тогда ты утешаешь меня, это тебя возвышает в собственных глазах, а все остальное время я обманываю тебя с другими женщинами, и ты это прекрасно знаешь, любая женщина нравится мне больше тебя, они все моложе, красивей и образованней тебя, да как ты могла поверить, что я принимаю всерьез глуповатую деревенскую подавальщицу с ее испорченными и грубыми детьми?»
Все это мне совсем не нравилось, ваша честь. Это было очень неприятно.
Но я упряма, как только что сказал Ив, мой отвратительный младший братец. Любовь Космо была самым главным в моей жизни, и я не хотела ее терять. Я верила, что верну его к самому себе и к жизни. Столько счастья, чудес и света не могло просто взять и обратиться в прах!
КОСМОФИЛ
В те годы он и на сцене стал каким-то рассеянный к беспокойным. Терял он свои способности или попросту пренебрегал ими? Трудно сказать. Он возобновлял какой-то старый номер, импровизировал напропалую, полагаясь на вдохновение (он называл его вторым дыханием), и иногда это срабатывало: словесные перлы слетали с его губ, как в лучшие времена, но рассчитывать на это он больше не мог: красноречия хватало на несколько минут, а потом он начинал запинаться, как спотыкается альпинист, заметивший, что у него отстегнулся страховочный фал. Это выглядело ужасно, ваша честь. Он с потерянным видом смотрел в зрительный зал… играя на нервах публики и вытягивая из себя последние жилы… Удастся ему ловко приземлиться, вернуть спектакль в нужное русло, заставить их поверить, что все так и было задумано и составляло часть шоу?