Обращенные

— В наши дни ничтожеству играть в молчанку ненамного безопаснее, чем другим, — замечает Роз.

— Солнышко…

— Я не закончила, — продолжает Роз. — С другой стороны, мне льстит, что ты доверяешь мне настолько, что рискнул про это рассказать.

— Если позволишь принять участие в голосовании… я голосую за лесть.

— Ну да, конечно. Вижу. Только вся фишка в том, что у тебя нет права голоса.

Я начинаю протестовать, но мои слова пресекает звон горлышка бутылки, соприкоснувшегося с краем пустого бокала, после чего звучит теплое бульканье крови, которую в этот стакан наливают. Роз осушает бокал, снова наполняет его — и так несколько раз. Она не удовлетворяет свой аппетит, а глушит его, как белька — дубиной, до смерти.

— Еще думаешь? — спрашиваю я после пятого стакана.

— Еще думаю, — отвечает она, осушает пятый и наполняет шестой.

— Еще думаешь?

— Думаю.

Восемь. Девять. Даже десять. И затем…

— Так, — говорит Роз, промокая подбородок салфеткой.

— У твоего ребенка есть имя?

— Исузу, это Роз. Роз, это Исузу.

Две женщины моей жизни. Две скверные идеи, получившие воплощение.

Вот они, похожие на борцов-призеров, вставших в боевую стойку и решающих, какую часть тела разнести противнику в первую очередь. Они буравят друг друга взглядами, и я почти читаю их мысли, потому что обе они думают об одном и том же:

«Черт возьми, что он в ней нашел?»

Роз первой предпринимает попытку растопить лед… или сделать его прочнее.

— Это ее глаза тебя так взволновали? — спрашивает она так, словно Исузу и рядом не стояло. — Я имею в виду… то, что из-за белка сразу становится ясно, куда она смотрит.

В настоящий момент Исузу смотрит в одну точку, которая находится точно промеж одноцветных глаз Розы и представляет — голову даю на отсечение, — как вгоняет шестидюймовую шпильку прямо… вот сюда.

— У тебя тоже были белки, — напоминаю я. — У всех нас.

Роз отмахивается, словно мои слова — это стайка назойливых мух.

— Да, да, да, — говорит она. — Старая песня. В точности как… ну, их еще надевали на ноги. Ну знаешь… Они еще выглядели так, словно сделаны из пары гончих…

— «Hush puppies»?

— Нет, кет. Полосатые.

— Гольфы?

— Вот-вот. Они самые.

Исузу, чьи двухцветные глазки похожи на гольфы, а взгляд — на шарик для пинг-понга, прыгающий от одного собеседника к другому, наконец, осмеливается сунуть свой рожок-язычек в тесный задник нашей беседы.

— У тебя титьки настоящие? — спрашивает она.

Это выстрел прямой наводкой, самый подлый вопрос, который только может прийти в голову. У Роз размер 32-В. Если допустить, что форма ее бюста — результат некоего хирургического вмешательства, то изначально грудь у нее представляла собой даже не плоскость, а впадину.

— Исузу, — рычу я. — Как ты разговариваешь с гостями?

— Ну, шлепни меня, — парирует она.

Это звучит как вызов.

Слова «спасибо за подсказку» уже вертятся у меня на языке, готовые сорваться, когда до меня доходит: Исузу просто не представляет, как положено разговаривать с гостями. Если разобраться, Роз — первый посетитель, который когда-либо появлялся у нас дома. И уж точно не скажешь, что у моей девочки было так много образцов для подражания, что она теряет ориентацию.

Насколько сильна ностальгия вампиров по всему, что есть симпатичного в растущем ребенке, настолько никто из них — почти никто — не хочет вновь пережить свои подростковые годы. Они относятся к этому еще хуже, чем к показу месячных по телевидению. До такой степени, что если персожажи-тинейджеры появляются на экране, эго всегда скороспелки. И вот результат. Вот они — образцы для подражания моей маленькой девочки, на которых она выросла: кучка гребаных недомерков.

Прелестно.

Тем временем Роз, похоже, с ходу въезжает в ситуацию и даже позволяет себе выразить Исузу каплю-другую уважения — это критическое замечание было высказано в глаза, и за такое необходимо отплатить.

— Что касается моих титек, — сообщает она, отважно устремляясь в самую гущу сражения, — они самые настоящие. А вот мой нос… — она предлагает нам полюбоваться своим профилем, чуть запрокидывая голову, — он, конечно, симпатичный, но это такая же фальшивка, как счет на три бакса. [98]

— Серьезно? — Исузу почти визжит.

Это подлинный интерес, никакого ехидства. Наверно, мне стоит забеспокоиться: восторг, который вызывает у нее обсуждение этой темы, граничит с оргазмом. Однако чувство облегчения, которое испытываю, слишком велико.

98

Игра слов. «Вот вам счет на три бакса» — эвфемизм, заменяющий выражения вроде «Хрен вам в рот» и др.

— О да, — отвечает Роз. — Шнобель, с которым я родилась… Господи! Таким только младенцев пугать. Я не могла смотреться в зеркало — целых девять ярдов. Как мясной рулет, черт побери. И такое торчало у меня на лице. И еще на самом кончике — щель, будто я в дверь вписалась.

— Вот мерзопакость, — подхватывает Исузу и мотает головой, но по всему видно, что она — смею сказать, — стала относиться к нашей гостье куда… теплее.

— Ну, я собиралась устроиться на телевидение… но это было сто дет назад. Раньше, — Роз неожиданно поворачивается ко мне и подмигивает. — До того, как кое-кто решил навсегда лишить меня возможности изменить свой облик.

Что правда, то правда. Пластические операции отныне невозможны. Это выяснилось после первых же попыток. На вампирах все слишком быстро заживает. Разрез срастется прежде, чем вы успеете что-нибудь пришить или убрать. Было несколько случаев, когда запястья докторов вместе с инструментами оставались… внутри. Фотографии этого события циркулировали по электронным почтовым ящикам еще несколько недель — под заголовками «Застрял в тебе» и «Связанные руки медицины».

Из попытки ввести в разрез распорку тоже ничего не получилось. Все, чего удалось добиться — заставить края разреза заживать по отдельности; в итоге получалась восхитительная дырка. В итоге потребовалось не слишком много времени, чтобы стало ясно: сам вопрос о том, быть или не быть «тридцать второму-В», уже не стоит.

— Вот так, — вздыхает Роз. — Прическа и косметика. Вот, по большому счету, и все, что позволяет немного измениться.

Пауза.

— А теперь маленький совет, детка. Прежде, чем Марти начнет хотя бы задумываться о том, чтобы подарить тебе пару клыков, убедись, что тебя все устраивает. Потому как вечность — это слишком долго, чтобы пялиться хотя бы на одну веснушку, которая тебе не нравится.

Судя по белкам глаз, взгляд Исузу устремлен прямо на Розу, взвешивая Одно и Другое, проверяя, убеждаясь в правдивости сказанного. Ее белки с ее головой. Они выдают трепет, которым она охвачена. Зависть. И восхищение. И сдержанное признание истины: да, вопреки ее ожиданиям, вопреки злобному желанию того, чтобы все было иначе — да, здесь наконец-то появился некто, с кем можно будет поговорить о таких вещах, которые со мной обсуждать нельзя.

Роз позволяет ей чуть более долгий взгляд. Она привыкла, что на нее пялятся. Это ее работа. За это ей платят. И затем ловит взгляд Исузу, улыбаясь самой неуловимой улыбкой. Прежде, чем взглянуть в мою сторону. Но этот взгляд предназначен не мне. Это взгляд на меня. Это взгляд для Исузу, потому что через миг Роз снова смотрит на нее, а потом подмигивает. Исузу тоже смотрит на меня, потом снова на Роз. И тоже подмигивает.

Так вот что такое «женская солидарность», думаю я. Похоже, это весьма скверная штука. Вроде как двое на одного.