Обращенные

— Я знаю, — настаиваю я.

— Ну и ладно, — откликается мисс Нет и выпускает струйку дыма: «Достало».

— А это… — я пробую произвести перестроение, — Тори Эймос?

Но мисс Нет лишь улыбается, стряхивает сигарету в пепельницу и с хирургической точностью направляет тонкую иглу дыма в невидимую цель рядом с моей физиономией. Потом резко поворачивает голову вправо, влево… и наконец, мои полночно-черные глаза оказываются точно на линии ее взгляда.

— А что? — спрашивает мисс Возможно.

— Интересный выбор.

— Ага. Хорошо. Знаешь… — она выпускает из уголка своего ухмыляющегося рта дымную змейку. — Я пробовала что-нибудь такое, как у всех… — изучающая пауза; новая струя дыма. — Отстой.

— Ага. Хорошо. Знаешь…

Я улыбаюсь; улыбка у меня почти такая же злая, как у моей собеседницы.

— Это можно сказать о многих вещах, — добавляю я, потому что это верно и становится более верным — одно «Да» зараз.

Когда она проснется следующей ночью, то не будет помнить, как возвращалась домой. Она не вспомнит, кто раздевал ее, кто отнес в постель, кто делал в ее квартире то, что было сделано в ее квартире. Она не вспомнит, как провела по моему бедру свободной от сигареты рукой, как приглашала меня в VIP-комнату для «танца на коленках». Она не вспомнит, как выскользнула из своего махрового одеяния, состоящего из одного куска ткани, не вспомнит моих слов о том, что татуировка делает ее похожей на танцующий обелиск. Она не вспомнит, как нервно рассмеялась, не вспомнит, с какой настойчивостью я твердил, что танцующий обелиск — не такая уж плохая штука… и вообще, очень неплохая. Она даже не будет помнить, почему у нее так печет шею.

Она будет очень занята: она будет спать, как убитая.

До тех пор, пока не потянется, чтобы помассировать затекшую мышцу на шее, и не обнаружит мой подарок — две дырочки, которые присосутся к пожелтевшей коже на кончиках ее пальцев, точно крошечные рты.

— Что за…

Я представляю, что она скажет. Они всегда это говорят — прежде чем открывают глаза и закрывают их снова, внезапно потрясенные: весь мир словно озарен вспышкой. Она ощупью добирается до своего гардероба, прикрывая глаза ладонями с плотно сжатыми пальцами, потом на пробу убирает одну руку. Глаз, который смотрит на нее из зеркала — чужой. Лицо… да, это ее лицо, ненакрашенное, обесцвеченное, точно передержанный фотоснимок, но глаз… Сплошь черный, словно поглощенный собственным зрачком. Она открывает другой. Та же история.

— Что за… — начинает она снова — и умолкает.

Посредине ее лица — красное пятно. Посередине отражения ее лица. Она отстраняется. На зеркале написано помадой. Ее помадой.

«Добро пожаловать», — написано на зеркале.

«Повесь трубку», — написано там. Она оборачивается и видит свой телефон, который жалобно блеет на тумбочке. Рядом — пара темных очков, пустая туба от рулона алюминиевой фольги и бутылка из-под ликера емкостью в пинту, наполненная чем-то красным и украшенная ярлычком. На ярлычке надпись: «Выпей меня».

Она надевает темные очки, вешает трубку и озирается.

Все окна заклеены алюминиевой фольгой — даже матовое стекло в ванной. Ее кошелек вывернут и выпотрошен, ее деньги — жалкие доллары и двадцатки, которые остались с прошлой ночи — рассеяны по всей комнате, словно опавшие листья. Ящики выдвинуты, а потом задвинуты кое-как. В кухне горит свет. Буфет и холодильник нараспашку, внутри пусто. Она оглядывается, смотрит на бутылку с надписью «выпей меня», откупоривает ее, чувствует ржавый запах ее содержимого и возвращает колпачок на место.

И тут звонит телефон.

— Как спалось? — спрашиваю я.

— Кто это?

— Выпила меня?

— Кто это?

— Открой дверь, — говорю я.

— Сначала скажите, кто вы такой.

— Открой дверь, — повторяю я, поворачивая ручку двери, которую не потрудился запереть прошлой ночью.

— Кто…

— Твое будущее, — произношу я, входя внутрь и щелчком закрывая свой сотовый.

Сейчас у нее короткая стрижка, а музыкальные вкусы изменились — она доросла до Эминема, [90] — но лицо осталось прежним, и ладони на ее пояснице все еще сложены, вознося молитву в память о ком-то. Я так и не потрудился спросить, о ком. Оплошность, о которой я теперь сожалею… но не слишком, поскольку я могу начать с того места, где мы остановились.

90

Эминем и другие музыканты его группы тоже выросли на улицах Детройта.

— Эй, Обелиск! — я небрежно машу рукой, словно со дня нашей последней встречи прошло несколько дней, а не несколько десятков лет.

— Гос-споди Иисусе! — восклицает О, заслоняя свои вороньи глаза от яркого света, заливающего подиум. — Марти? Ты?

Я киваю.

— Гос-споди Иисусе, — повторяет она. — Ты, старый кровопивец, времени прошло до сраной жопы….

— Он самый, он самый, — откликаюсь я, чтобы побыстрее свернуть вступительную часть и приступить к делу. — Во всяком случае… твоя татуировка…

— Она тебе нравится?

— Меня от нее тошнит, — признаюсь я. — И всегда тошнило. Настолько, что я едва не согласился, чтобы тебя сожрали черви.

О корчит преувеличенно обиженную гримасу.

— Из-за капельки чернил? Здорово, Марти. Классный способ порадовать девочку.

Мне нравится то, как она продолжает произносить мое имя. Я надеялся найти кого-то, кто помнит меня, и сомневался, что найду, раз до сих пор не нашел. Тем временем она продолжает:

— Между прочим, если бы не ты, нашелся бы другой сосун и сделал бы работу за тебя. Знаешь, почему?

— Ну?

— Потому что я — горячая девчонка, — говорит она, улыбаясь все той же самоуверенной улыбкой, которая заставила меня влюбиться в нее черт знает сколько лет назад. — Горячая и к тому же жутко симпатичная.

Неколебимая самоуверенность и сарказм — вот что я люблю в стриптизершах. А еще мне нравится то, как она разговаривает, как пользуется этим допотопным сленгом — как раз плюнуть. Такое впечатление, что она вернулась как раз вовремя, только для меня. Я киваю, сообщая ей об этом.

— Кто-кто, — говорю я, — а я это понимаю.

— Так что заставило тебя вернуться в это славное заведение спустя вечность?

Я в упор смотрю в черные дыры ее глаз.

— Полагаю, одно французское слово, — я выдерживаю паузу для вящего эффекта, — toi. [91]

О фыркает.

— Да, точно, — она указывает на черный мрамор, который я подарил ей на первый день ее перерождения.

— Это moi, [92] — произносит она, закатывая глаза.

91

Ты (фр.). Также переводится как «другой человек, ближний».

92

Я (фр.).

Я говорю ей, что мне нравится ее смех, и она дарит мне еще немного этого удовольствия.

— Марти, Марти, Марти, — говорит она, поглаживая мою ледяную руку своими ледяными пальцами — по одному поглаживанию на каждого «Марти».

На последнем «Марти» она замирает и оставляет руку в этом положении. Я кладу руку поверх ее ладони, снова смотрю в ее глаза и, наконец, спрашиваю, кто это — тот, чью память она увековечила у себя на пояснице.

О вытаскивает руку из-под моей. Делает движение, словно закуривает сигарету.