Обратная перспектива

Художник — монументалист Юрий Николаевич не признавал маленьких размеров — пачки метровых холстов на подрамниках волокли они на спине от автобуса. И большой этюдник на дюралевых ножках, и маленький этюдник Костика, подаренный учителем.

Серое горбатое море, синий мыс, чёрный рыбацкий баркас.

— Завтра, Костик, будем писать тебя. Во весь рост.

Коричневый Плющ в серых плавках на белом солнцепёке, с оранжевой дыней на ладони. Короткая тень под ногами, пот стекает из-под чёрной чёлочки, заливает глаза.

— Дядя Юра, может быть я не хохол, а китаец?

— А почему не японец? — не отрываясь от холста отвечает дядя Юра, недовольный, что его отвлекают.

— Не. Японцы рычат отрывисто, жилы рвут. А у меня «мяу» хорошо получается.

Жили в палатке, ели мало, экономили. Подрастающий Плющ был всё время голоден.

Крупная жёлтая слива пляшет на волне прибоя. Откуда её принесло — Карлик бы напридумал с три короба, включая пиратов. Но это дар моря, и его надо немедленно схавать. У Костика свело челюсть. Он огляделся — дядя Юра смотрит, неудобно. С независимым видом зашёл в воду, подобрал сливу и, как бы играя, бросил подальше. Подплыл по-собачьи, и, спиной к берегу, съел, смущённо улыбаясь. Слива оказалась невкусная, водянистая.

Поработав часа три, Юрий Николаевич ложился на песок, подложив руки под голову, смотрел в облака. Костик в сторонке торопливо, как обедают преданные денщики, писал этюд. Юрий Николаевич встряхивался, шёл купаться, подходил, мокрый, садился рядом на корточки, давал советы. Иногда пальцем размазывал линию горизонта.

Уезжали поспешно — третий день моросило. Вырыли в песке яму, обмотали холсты целлофаном и мешковиной и зарыли. Сверху положили приметный камень. Через несколько дней Юрий Николаевич пригонит машину, увезёт.

Жёлтая приморская собака пробежала трусцой через бухту. Обнюхала место, где недавно стояла палатка, подошла к камню и задрала заднюю лапу…

— Не. Это я уже придумываю. Надо спать.

Наутро сияло солнце, хрустальный флакончик разбрасывал по стене стаю зайчиков.

— Здравствуй, Рональд! — с некоторой торжественностью сказал Плющ.

Рональд охотно откликнулся:

— Живём, Константин Дмитриевич. По новой бабье лето.

Тропинка к морю обсохла быстро, и к полудню по ней тянулась цепочка отдыхающих — солнце коротко в октябре, часам к трём оно уже за обрывом, а в тени всё-таки прохладно.

В нескольких метрах от воды в шезлонге под цветным зонтом сидела старуха в цветастой блузе и соломенной шляпке. Она была похожа на старинного шарманщика. У ног её копошилась, как обезьянка, худая девочка, собирала плоские камешки.

Старуха священнодействовала. К ней подсаживались, по одному, отдыхающие, что-то тихо сообщали о себе, старуха колонковой кисточкой возилась в маленькой палитре, что-то на камешке изображала, приговаривала.

Пациент левой рукой забрасывал камешек в море, расплачивался и отползал. Следующий…

Что-то знакомое было в жестах старухи.

— Бабушка! — позвал Плющ.

Старуха оглянулась. Конечно же, это была она — ясновидящая Стелла, Степанида, Стеша.

— Костик, голубчик! — обрадовалась Степанида.

Плющ подошёл, сел рядом:

— Ты жива ещё, моя старушка?

— Куда ж я денусь. Видишь, даже при деле. Ты же знаешь, для настоящего художника всегда найдётся пара подходящих камней. Для полного счастья.

— Да ты философом заделалась!

— Заделаешься с вами.

Она покосилась на безмолвно сидящую очередь.

— Дорогу уже оправдала. Завтра начну зарабатывать на жизнь.

Плющ кивнул на девочку:

— А обезьянка откуда?

— А… Это хозяйская дочка. Представляешь, в первый же день у меня мобильник украла. Вот теперь… курирую.

— А ты всё худеешь, Степанида. Модничаешь?

— Куда там… Хвораю. Никак не поправлюсь. А ты, ты всё-таки выбрался домой — молодец какой.

— Домой… — проворчал Плющ. — У меня, между прочим, выставка здесь будет. Двадцатого. Или двадцать второго. Следите за рекламой. В музее Западного и Восточного…

— Приду обязательно. Смотри, какой молодец! Прогресс всё-таки.

— Прогресс… Я, может, стагнацию люблю.

Степанида тяпнула его ладошкой по плечу, и смущённо рассмеялась, будто услышала что-то стыдное.

— Скажешь, тоже… А давай, я тебе погадаю. По глазам.

Она уставилась Плющу в переносицу, пожевала губами:

— Всё у тебя будет хорошо, всё хорошо. Придёт к тебе поздняя слава и поздняя любовь…

— И белые штаны будут?

— Не перебивай, — быстро сказала Степанида и продолжала:

— Вижу, вижу много белых штанов…

— Всё, спасибо, — рассердился Плющ.

— Из спасиба каши не сваришь. Денежку давай. Символическую.

Плющ достал двухгривенную бумажку:

— Вот. Ни в чём себе не отказывай. Между прочим, это стакан вина. А знаешь, за что я люблю эту купюру? Она на советский рубчик похожа. Такая же тёплая. Ну, всё, не буду тебе мешать. Рад был повидаться. Мы всё-таки похожи, только я не скурвился, а так, прекратился. Иди к своим динозаврикам. А мне ещё надо Рональда навестить.

— Кес-кё-се Рональд?

— Так… Великий человек. Увидимся.

У дороги кто-то спилил старый тополь, ствол унесли, а верхушка и мелкие ветки валялись тут же, серая листва похрустывала под лёгким бризом.

Плющ не был сентиментален по отношению к природе, — спилили, — и ладно, значит, нужно было, хотя бы и на дрова. Вообще-то, для дров — вон целая посадка жилистых акаций. Его удручал непорядок, да и неуважение к покойному дереву, — спилил, так захорони как-нибудь ненужные остатки, предай огню на своём участке.

Среди загубленных ветвей он разглядел полутораметровый обрезок ствола, толщиной сантиметров двадцать. Эта вещь очень даже может пригодиться. Тополь, всё-таки, из него можно что-нибудь вырезать, хоть того же Нила Столобенского. Надо, кстати, разузнать о нём побольше.

Плющ взвалил на плечо лёгкое на вид бревнышко, но сырой тополь очень скоро начал давить плечо, центр тяжести перемещался. Константин Дмитриевич остановился, сбросил бревно и закашлялся.

Навстречу шла молодая женщина, посмотрела на Плюща. Странная улыбка появилась на её лице, будто прощальная.