Обратная перспектива

По белому небу летали в разные стороны тёмные снежинки. Небо было такое белое, какое бывает только в стихах.

— Карл Борисович, — окликнули сзади, — подождите.

Зелёный Дедушка ускорил шаг и оказался рядом.

— А вы разве знали Костика? — удивился Карл. — Хотя… наверное, по шахматному клубу?

— Да нет, не по клубу, — улыбнулся Дедушка. — Я с ним в шашки играл. В Чапаева. Давно, правда. Ну что, посоветуемся? Помянем?

Карл затаился в ожидании магической фляги.

— Нет, — сказал Дедушка. — Пойдём в магазин. Что он предпочитал, водку?

Карл огорчился и поплёлся за Дедушкой, как пацан. Вот так всегда — представишь себе что-нибудь чудесное, и всё: на жизненные ситуации влиять уже не можешь, даже на самые пустяковые.

Дедушка шёл быстро, и Карл запыхался.

Как трудно и неприятно быть вторым. Первым — не надо. Не по характеру, да и не по душе. Можно быть пятым, одиннадцатым, сотым. В толпе — пожалуйста, там ты один. Но вторым, ведомым — увольте…

— И долго, Дедушка, мне прикрывать тылы?

Дедушка сбавил шаг и хмыкнул:

— Обыкновенная гордыня. Вульгарис, — он покосился на Карла, — а вы думали, свобода?

— Я думаю, свобода, — упрямо ответил Карл.

Дедушка огляделся:

— Вот что. У магазина как раз автобусная остановка. До Кимр. Поедем ко мне.

Чёрная жижа из-под колёс губила свежий снег по обочинам. Все десять километров автобус ревел, буксовал, исходил серым дымом, катился юзом.

Дедушка ловко выпрыгнул из автобуса и подал Карлу руку, как даме.

— Добить меня хотите? — кисло улыбнулся Карл.

В доме Дедушки был полумрак, лоснился под окошком крашеный пол. Посреди большой комнаты стоял квадратный стол под вязаной скатертью, шёлковый абажур над столом…

Карл вздрогнул: всё как в марсианском детстве.

Дедушка достал из тёмного буфета гранёные лафитники, вынул из пакета бутылку водки и ещё что-то.

— Вот, не обессудьте, пирожки с повидлом. Константин Дмитриевич их любил… Ну, Царствие ему небесное…

— Это всё я, — сказал Карл, надкусив холодный пирожок, осторожно, чтобы повидло не выпало. — Я должен был с ним поехать. Он меня ждал.

— И чем бы вы помогли? Снежана его благополучно привезла. А там — вы бы ему только мешали.

— Не в этом дело. Я побоялся ехать. Выходит, я перевёл стрелки.

— Я вас понимаю, Карл Борисович. Но вы много на себя берёте. Это вам не по силам, даже при желании. — Дедушка глянул весело. — Опять гордыня. Выпьем. Земля ему пухом. Вы обратили внимание? Первый снег сегодня. И часовня, как у Саврасова. Всё, как он предполагал.

Дедушка помолчал.

— А смерти он боялся.

— Что же её, любить, что ли, — удивился Карл.

— Любить… Как можно любить неизбежное? Нет, выбор должен быть. Любить, не любить, а доверять надо.

— Смерти?

— А кому же ещё? Вот кто не подведёт. И даже не опоздает. Вежливость королей.

Карл подошёл к окну. Снег усилился, валил крест накрест, похерил лишние грубые предметы на берегу, пытался перечеркнуть чёрную Волгу, но та ничего, поигрывала, качалась у бетонного причала, расступалась перед носом буксира, шипела за его кормой.

На дальнем берегу у причальной стенки угадывался сквозь снег колёсный пароход «Святая Елена» — герой и реквизит фильмов на купеческую тему.

— Что ж его бросили на зиму? Его не раздавит льдом?

— Какой у нас лёд, — откликнулся за спиной Дедушка. — Как говорит наш друг Слава — говно, а не лёд. Болеет Слава. Ну да ладно, не сегодня… Вы-то что поделываете?

Карл с отвращением лизнул повидло. В комнате потемнело, за окном тоже, но не сильно, серый прямоугольник казался слишком ярким и многозначительным. Дедушка зажёг свет, абажур мягко расцвёл оранжевым, на водочной бутылке появилось несколько тёплых бликов. Карл глянул на потолок — потолка не было, а было что-то палевое и насыщенное — то ли ранний рассвет, то ли поздний закат.

— Что поделываю?.. Да ничего. Всё ждал — пусть натечёт. Так натекло уже, из ушей лезет. Бутылка полная, а штопора нет.

— Ну, бутылку всегда можно открыть. Вы же мечтали о романе без слов. Получите…

— Издеваетесь. Работа только тогда случается, когда дойдёт до адресата. Хоть до одного. Я ведь лирик — могу писать только о себе, а там — такая грань… Переоткровенничаешь — стыдно. Недоскажешь — бессмысленно…

— Карл Борисович, а вы когда-нибудь слышали о танцоре? Которому что-то мешает?

— Да знаю я. Вы бы ещё Славку припомнили, любимую его поговорку: хозяйство вести…

— Да вы успокойтесь и читайте. А там — талант вывезет. Вы много читаете?

Карл промолчал: он давно уже не читал книг, особенно хороших — боялся поддаться посторонним интонациям, или нахвататься чужих радостей, как собака блох.

— Талант. Вот я про бутылку и штопор. Там ведь вино. А я водки хочу…

— Нет проблем, — засмеялся Дедушка и наполнил лафитники.

— Да нет, серьёзно. Что за качество таланта такое. Что бы ни сказал — выгляжу человеком несерьёзным, раздолбаем. А другой — как ни пукнет — важный человек, государственный, народный заступник.

— Это просто: тот человек взывает к справедливости и отмщению, а вы прощения просите. Тут уж ничего не поделаешь. Главное — не соврать. Ладно. Но хоть картинки ваши пишете? Кажется, вы этим зарабатываете?

— Зарабатываю. Раз в год по столовой ложке. Если б не Танина зарплата… Но дело не в этом. Хорошо даже, что на заработок не рассчитываю. Я про степень серьёзности и свободы: зажмуришься, разбежишься, и на краю — стоп. Страшно. И уходишь в свои наработанные штампы. С позором. А людям нравится: почерк, говорят, узнаваемый. Можно, конечно, и прыгнуть, но… кистемойки не хватает.

— Как это? — полюбопытствовал Дедушка, заложив ногу за ногу.

— Кистемойка, — воодушевился Карл, глотнув, — обыкновенная банка, с тёркой внутри. Заливается керосином. Сунул туда кисти, потёр, и — оставил там же.

— И?

— Так ведь пахнет. Никакая женщина, будь она трижды Татьяна, не выдержит постоянного запаха керосина. Кистемойке нужна мастерская. А это уже другая история — друзья, портвейн, легкомысленные натурщицы.

— Да-а, — сказал Дедушка так протяжно, как будто почесал затылок. — Как у вас интересно… Значит, на двух стульях — никак?